Заходер и все-все-все… - Заходер Галина Сергеевна

Остались у Бори от домашнего очага лишь фотографии родителей и собственная, где ему два с половиной года.

Из записок Бориса Владимировича 1971 года:

Как тронули меня те страницы «Нильса»[4], где писательница говорит о возвращении в свое старое имение, в те места, где прошла ее молодость. Меня, у которого нет таких мест, нет родного угла и чье детство прошло в переездах, во временных квартирах — без устоявшегося быта, без обрядов, без традиций, без семьи с каким-то подлинным укладом жизни, — интеллигента 20 века…

Ранняя любовь к девушке, которая на три года старше (что очень существенно — Борису неполных 16 лет), принесла ему много поэтических переживаний, но и ранила. Речь идет о дочери писателя Ефима Зозули, Нине.

Вот как описывает К. И. Чуковский в своем дневнике за 1927 год их дом и саму Нину:

«У Ефима Зозули всегда полон дом каких-то родственников, нахлебников, племянниц — и в довершение всего на шкафу целая сотня белых крыс и мышей, морских свинок, которые копошатся там и глядят вниз, как зрители с галерки, — пугая кошку. Есть и черепаха. Все это — хозяйство Нины, Зозулиной дочки, очень избалованной девочки с хищными чертами лица. В доме — доброта, суета, хлебосольство, бестолочь, уют, телефонные разговоры, еда».

Атмосфера хлебосольства, уюта, телефонных разговоров, еды сохранялась всю жизнь, мне тоже посчастливилось наблюдать ее позднее.

Чтобы узнать некоторые подробности жизни Бориса и Нины в те годы, я позвонила их общей подруге Г. В. Дробот. Она вспоминает, что Боря поражал всех своей феноменальной памятью. «Он мог прочитать две страницы совершенно нового текста и тут же пересказать его слово в слово».

А что можно сказать о человеке, который в 16 лет написал такое?

Пусть ни один сперматозоид Иллюзий никаких не строит; Поскольку весь наш коллектив Попал в один презерватив.

Передо мною лежит толстая общая тетрадь за 1934 год.

На первой странице посвящение:

Боре Заходеру, Товарищу, поэту, беспокойному мальчику, с верой в него. Арон Копштейн, (который немного ему завидует). Не на день, не на неделю — Мы сдружились в Коктебеле. Свяжем, Боря, навсегда Наши дерзкие года.

Видно по надписи на обложке, что эта тетрадь принадлежала поэту Арону Копштейну и он подарил ее Борису в Коктебеле, где тот находился вместе со своей подругой Ниной Зозулей, впоследствии ставшей его женой.

…Совершенно неожиданное соприкосновение с именем Арона Копштейна произошло у меня 8 мая 2003 года, в канун Дня Победы.

Вдовы писателей пригласили меня присоединиться к их союзу. Программа встречи состояла из поминовения павших, а затем общего чаепития в малом зале ЦДЛ. Не уверена, что меня соблазнило бы чаепитие, но я хотела почтить память погибших писателей — и поехала.

Хор студентов консерватории исполнил песни военных лет. Прозвучали в записи стихи фронтовиков, среди которых стихи Арона Копштейна. Вспомнила, что Борис с Ароном вместе были на войне, где тот и погиб. Захотелось узнать о нем что-нибудь еще. Потихоньку покинула свое место и подошла к мраморной доске с именами павших, нашла его имя. У стенда с фотографиями узнала сразу, словно видела раньше, черноглазого молодого человека в вязаной шапке. (Может быть, по головному убору?) «Арон Копштейн. 1915–1940».

У Бориса хранится фотография, помеченная 27 марта 1940 года, где студенты Литературного института, вернувшись с финской войны, снялись на память (все в таких же вязаных шапках, которые трансформировались в шлем), — Арона среди них нет. Значит, он погиб в самом начале этого года на финской, а не на Отечественной войне, как я думала. Надпись на обороте: «…не забывай своих боевых ребят. В будущей войне ты будешь с нами». Они знали, что будущая война не за горами.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Я стояла перед фотографией старого друга Бориса, ушедшего из жизни таким молодым, и плакала о нем. Может быть, я осталась единственным человеком, скорбящим о нем в этот день…

Арон. Финская война

Наш друг, — первый читатель, наблюдавший за рождением моей рукописи, — как-то заметил, что мои «отступления придают динамику и прихотливость фабуле». Сочту его слова за одобрение и позволю прервать главу, чтобы дописать нечто важное, что взволновало меня уже после того, как я поставила последнюю точку в этих воспоминаниях.

Подыскивая себе новую «работу», заглянула в папку «Финские записки», которые вел Борис на Белой войне в 1939–40 годах, и обнаружила волнующий материал.

Отдельные листики блокнота, исписанные карандашом, хранят, словно телеграфные сообщения, живые интонации Бориса Заходера, которому едва перевалило за двадцать. Вероятно, позднее он пытался превратить их в связные воспоминания, перепечатав на машинке некоторые эпизоды подробнее, да так и не довел до конца.

Прервана учеба в Литературном институте. Борис и Арон уходят добровольцами. Лыжный батальон.

Мы идем к старшине. Он выдает мне новехонькие лыжи. Савельев достает из кармана мягкие ременные крепления. Я не верю своим глазам — мягких креплений у нас мало. Савельев усаживается на ступеньку, кладет лыжи и начинает надевать крепления. Я ставлю ногу. Крепления подтянуты идеально.

— Да пометьте их хорошенько, а то ведь утащут.

И я ножичком начинаю выцарапывать на носках лыж номер своей винтовки — 293.

Я встаю на лыжи, палки у меня есть — хорошие бамбуковые палки с широкими белыми тесемками.

— И на тесемках напиши номер, — говорит Савельев.

Мы уходим с ним на лыжах. Чудесный день. От блеска снега под зимним солнцем, от мягкого хруста его под лыжами, от ощущения уверенности и силы собственных движений меня охватывает радостное чувство.

— Красота, — кричу я, — спасибо тебе, Савельев!

Ко мне подбегает боец. «Иди, тебя там какой-то нескладный спрашивает». Арон. Его огромные прекрасные темные глаза скрываются за веками, когда он замечает меня. Мы целуемся.

— Ну, как дела, лирик? — спрашиваю я.

— Да вот, видишь, гоняют на лыжах, — отвечает Арон. Действительно, Арон, против обыкновения, на лыжах. Его ноги в огромных валенках привязаны к лыжам, именно так: целой дюжиной веревочек, под которыми креплений не видно.

— У меня уже неплохо получается, — говорит Арон с гордостью. — Погляди-ка, как я съезжаю с горки.

Он, пригибаясь, отталкивается палками и, проехав несколько шагов, падает. Я смеюсь. Арон начинает мне объяснять причину падения.

— Ладно, ладно, я не командир, — отвечаю я, улыбаясь. Мы смеемся.

После болезни Бориса.

— Ты вот что, — говорит Тима мне, — ты что-то плохо работаешь последнее время? Беседы проводишь?

Он говорит не о том, о чем хочет. Я отвечаю ему что-то невразумительное. Мне стыдно, комиссар поворачивается ко мне.

— Расскажите-ка мне, товарищ Заходер…

(Далее отсутствует один лист.)

От кухни отделяется знакомая мешковатая фигура Арона.

— В чем дело, товарищ замполит? — кричит Арон молодецким голосом.

— Возьми вот этого бойца, — говорит Тима, отвечая улыбкой на улыбку Арона, — и вымой его, понимаешь, как следует, чтобы чистый был, да мозги ему прочисти.