Нецензурное убийство - Марчин Вроньский

Как только за Крафтом закрылась дверь, Мачеевский выдвинул ящик и достал дело Тромбича. Сверху лежала машинопись Биндера с рукописной правкой.

Зыга, усмехнувшись, потянулся к аккуратной стопке просмотренных номеров «Голоса», которые заместитель сложил у себя на столе в хронологическом порядке. Вытащил те, что заляпала белым цензура. Еще раз глянул на текст Биндера:

рыба гниет с головы Поэт, педераст и растлитель

Тот, кто посылает сына в школу, ожидает, что учителя, помимо чтения и письма, привьют ему там патриотические и нравственные идеалы. Тот, кто тянется за томиком стихов, ожидает найти в нем волнения и переживания, возвышающие душу. Тот, наконец, кто читает газету, имеет право требовать, чтобы информацию ему поставляли люди, для которых нести истину стоять на страже истины — наивысшее призвание. Тем ужаснее, когда мы обнаруживаем, что некий человек всю жизнь изменял этим трем обязательствам. Как учитель — выбирал жертв своей похоти, как поэт — усыплял бдительность родителей, как журналист — чернил других, не видя бревна в собственном глазу.

Мачеевский сосчитал примерное количество слов и пытался сопоставить их с каким-нибудь из белых пятен цензуры. Лишь одно более или менее соответствовало по размеру, только вот рядом с ним была фотография профессора Ахейца. А значит, либо пасквиль Биндера еще не пошел ни в один номер, либо редактор его значительно сократил. Хотя, с другой стороны, с чего бы цензуре блюсти доброе имя Тромбича? Времена, когда он был любимчиком магистрата, миновали с год назад вместе с роспуском городского совета и назначением правительственного комиссара. Раньше Тромбич заседал в разных комиссиях по культуре и имел влияние на репертуар городского театра. Теперь тихо роптал, как большинство тех, кто мечтал о большей власти в руках городского самоуправления. И судя по программам в газетах, театральный репертуар тоже испортился.

Прежде чем вернулся Крафт — понятное дело, ни с чем, — Мачеевский уничтожил следы своего тайного расследования. Стопка бумаг на столе заместителя лежала нетронутая, как Орлеанская дева, а папка исчезла в ящике. Они не успели обменяться и парой слов, когда сначала со стороны миссионеров, а потом от кафедрального собора и других костелов донесся колокольный звон, а из Краковских ворот — звуки трубы: трубач играл городской хейнал.

Первым пришел самый пунктуальный из агентов Фалневич.

— Докладываю, пан начальник. — Он снял шляпу и вытащил из кармана пальто «Люблинер тогблат». — Здесь заметка о Биндере.

Младший комиссар пробежал взглядом текст на третьей полосе. Идиш настолько напоминал немецкий, что надо было быть либо идиотом, либо зоологическим антисемитом, чтобы ничего не понять. Достаточно только выучить еврейский алфавит. К сожалению, Мачеевский еще не видел полицейского, который дал бы себе труд это сделать. А ведь большинство офицеров так же, как и он, выдержали гимназию, ежедневно истязавшую латынью и греческим.

На сей раз, однако, лингвистические способности Мачеевского мало чем пригодились. В «Тогблате» было всего несколько фраз и никаких комментариев редактора, как будто убийство Биндера произошло где-нибудь в Мексике или в какой другой Родезии. На первой полосе господствовала фотография группки унылых длинноволосых, с пейсами молодых евреев на фоне высшей талмудической школы. Зыга помнил ее открытие в июне — вся полиция тогда целую неделю занималась одним: безопасностью торжеств. Съехались почти пятьдесят тысяч человек, в том числе известнейшие раввины со всего мира и министр Червинский[11]. Уже тогда младшего комиссара поразил контраст современного здания с толпой в ермолках и лапсердаках. И правильно поразил, потому что порой это были евреи похуже эндеков из католического университета, презирающие не только гоев, но и своих собратьев, говорящих не на иврите, а на идиш.

— Ну и что там пишут? — спросил Фалневич.

— Что умер, — усмехнулся Мачеевский. — Я на их месте скорее бы радовался.

Он запер ящик стола и сунул ключ в боковой карман пиджака.

— Пан комиссар, — повернулся он к Крафту, — передайте, пожалуйста, сыщикам, чтобы расспросили о Биндере среди журналистов. «Голос», «Экспресс» и так далее. «Курьер» и Закшевского беру на себя. Может, если кого-нибудь поприжму, расскажет больше, чем написал. И дайте какую-нибудь работу Томашчику, чтобы не мешался. Если кто будет звонить, я вернусь часа в два — три.

Выходя из комиссариата, он наткнулся на Зельного. Агент с улыбкой смотрел, как в дверях пристает к полицейскому какой-то рослый оборванец с небритой рожей.

— Это я убил редактора Биндера! — кричал он, разя перегаром. — Это я его убил!

— Езус Мария, господин начальник, надо бы его допросить, — обеспокоился Зельный.

Настырный тип скорее всего это услышал, потому что развернулся к сыщику и заревел песнь боевого пролетариата:

Слезами залит мир безбрежный,Вся наша жизнь — тяжелый труд,Но день настанет неизбежный,Неумолимо грозный суд![12]

— Вызвать «скорую» из Иоанна Божьего? — предложил дежурный старший сержант.

— Ну вот еще! — фыркнул Мачеевский. — Какой из него псих? Ночи холодные, вот и задумал, рвань подзаборная, устроить себе отель у нас на нарах. Возьмите его и вышвырните отсюда вон.

— А я сегодня еще кой-кого убью! Как собаку. Вот увидите, флики! — пригрозился пьяница, но молодой дежурный больно выкрутил ему руки и проводил оборванца в глубь коридора.

* * *

Перепрыгивая через лужи, Мачеевский немного удивился: он вообще не заметил, чтобы ночью или под утро шел дождь. Легкий ветерок слегка разогнал тучи, и сделалось как будто теплее. Однако у Зыги ломило все, как у ревматика. Он особенно почувствовал это сейчас, когда впервые за долгие часы немного подвигал мышцами.

«Надо будет позвонить Леннерту, — напомнил он себе. — Хорошо бы вечером побоксировать. Хотя, кто его знает…»

Он пропустил проезжающую пролетку и перешел по диагонали Краковское Предместье. Миновал «Асторию», рефлекторно сглотнул слюну, но не стал жалеть об обеде — обычно он предпочитал ужинать, и зашел в книжную лавку Гебетнера и Вольфа[13].

Тихий колокольчик у двери разбудил сонного продавца.

— Добрый день. — Продавец поднялся со стула. Поправляя очки, он, очевидно, попытался вспомнить клиента и метким вопросом подвигнуть его оставить пару злотых. Но так и не вспомнил, а потому начал не слишком оригинально: — Чем могу служить?

Зыга осмотрелся. Еще во время учебы он часто навещал этот книжный, и редко случалось, чтобы он был здесь единственным покупателем. На стене напротив прилавка висело за стеклом объявление:

ПЛАТНАЯ БИБЛИОТЕКА

Внимание: За все повреждения книги отвечает последний читатель, если при получении не заявил о дефектах сотруднику библиотеки.

Рядом стоял стеллаж с зачитанной до дыр школьной литературой и почти полным собранием Сенкевича и Карла Мая[14]. Последние, однако, особо затрепанными не выглядели.

Либо кризис, либо «уж такие времена настали, господа хорошие», подумал младший комиссар. Его взгляд скользнул по продавцу, худенькому пареньку лет двадцати с небольшим, в старом пиджаке и бухгалтерских нарукавниках.

— Есть ли у вас какой-нибудь томик стихов Тромбича? Лучше бы самый новый.

— Тромбича! — Продавец несколько оживился. — Пожалуйста, остался еще «Над потоком» двадцать седьмого года, а вот самый последний, за этот год. Есть также антология… Сейчас покажу. А может, вы хотели бы еще что-нибудь из авангарда?

На лице Мачеевского моментально возникла дежурная улыбка.

— А вы, как я вижу, разбираетесь в поэзии?

— Я?… — Продавец опустил глаза. — Немного.

Зыга догадался, что продавец, наверное, сам пытается что-то кропать в маленькой помятой тетрадке, которая торчала у него из кармана. Мачеевский слегка облокотился о прилавок.

— А я, видите ли, к сожалению, совсем не разбираюсь. Вы могли бы что-нибудь рассказать мне о Тромбиче? Он ведь, кажется, из Люблина, или я с его кем-то путаю?

— Это главный редактор «Курьера», человек известный. Прекрасный поэт.

— Вы, наверное, с ним лично знакомы?

— Лично? Ни в коем случае. Но он поддерживает молодых писателей. О, он как будто бы многим помог.

— А не могли бы вы мне порекомендовать томик кого-нибудь из его… — младший комиссар сделал паузу, — учеников?

— Их стихи появляются время от времени в «Курьере», а томик… Должна была быть «Кровь на знамени» Юзефа Закшевского, но цензура… — Молодой продавец нервно потер ладони. — Из авангарда я вам горячо рекомендую Тадеуша Пейпера[15], хотя это совсем другая школа. Я бы сказал…