Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— После распределения они надо мной смеялись. Вот и посмейтесь, паяцы! Как в народе говорят: «Смеется тот, кто смеется последним».

Когда Биркун особенно доставал Пухляка разными шуточками, тот хму­рился:

— Слушай, Вован, у самого-то, небось, тоже рыльце в пушку, а все в пра­ведники лезешь. Ты лучше скажи, за какие такие подштанники умудрился себе должность в Ленинграде добыть?

— Ну, хлопцы, еще и за чубы возьмитесь, — утихомиривал Громов, который со дня на день уже должен был улететь в родную Белоруссию. Семью отправил и теперь дослуживал здесь последние недели. Пухляк с Биркуном втиснули ему в контейнер несколько тюков с обмундированием и ящики с продовольствием для «черного рынка», чем несказанно порадовали Громова: «Ну, хлопцы, будете в Минске, обязательно отблагодарю».

Громов кровно обещал, что, как только уладит все свои дела, займется моим рапортом, который затерялся где-то в коридорах белорусского военного ведомства.

В дверь комнаты постучали, заглянул Пухляк:

— Товарищ полковник, как вы и просили, все в ящиках, ящики подписаны.

Сиднев небрежно махнул рукой:

— Спасибо, майор. Иди, присаживайся, тяпни со мной на дорожку, чтобы легкой была.

— Извините, товарищ полковник, еще дел невпроворот.

— Ты майор или не майор! — пьяно погрозил пальцем Сиднев. — Ой, не отказывайся, а то ведь я приглашаю только один раз, другого может и не быть.

— Ну, если только понюхать, товарищ полковник.

— Можешь граммов на сто нюхнуть, на большее не рассчитывай. А то, ишь, какой гордый. Дела, видите ли, у него. Это сегодня ты гордый, — и Сиднев повто­рил с нажимом, — сегодня!

Он подождал, пока Пухляк поставит опорожненную стопку, постучал ногой под столом:

— Вот, теперь ты свободен. Да, скажи, коньяк сам доставал или он? — и Сиднев кивнул на меня.

Коньяк, конечно же, доставал Пухляк, но здесь майор слюбезничал:

— Никак нет, товарищ полковник, у комэска свои подвязки.

— Свои так свои, разберемся! Заряжай, подполковник, а ты, майор, иди и достойно исполняй долг. Придумал же какой-то идиот такое слово — долг. А если ни я, ни этот майор, ни ты, подполковник, никому ничего уже не должны, а?

Пухляк вытер платком мокрый лоб, ухмыльнулся:

— Так я пошел, товарищ полковник?

— Иди, иди!

Когда дверь за Пухляком аккуратно закрылась, он сытно икнул и выпил оче­редную рюмку.

— Вопрос поставлен ребром, подполковник, быть долгу или не быть, как у Шекспира. Дай-ка еще лимончик. Стервозная штучка коньяк с лимоном. Или нет, постой, побалую себя виноградцем, вон тем, покрупнее.

Он опять сытно икнул.

Я подвинул к нему блюдо, он выбрал кисть поувесистее, толстыми пальцами аккуратно отрывал виноградинки, впихивал в рот, сжимал крепкие челюсти:

— Вот так и жизнь с нами, мда-а. Знаешь, подполковник, передашь своему Гаврилову, что я на него не в обиде, но ты мне определенно нравишься. Как только получишь бумагу, собирай шмотки. Дальше Волги и Оки служат только дураки, ты меня понял? Вот и отлично! Сколько до вылета?

Дежурный сообщил, что к вылету все готово, ожидают генерала Тульского, который почему-то задерживается:

— Товарищ полковник, как только генерал приедет, сразу на взлет.

— Тульский-шмульский, — Сиднев скривился, — все летает, утрясает, пакостник старый, думает, ему что-то обломится. Сегодня еще генерал, а зав­тра. — он сжал ягодину так, что сок брызнул ему на рубашку, оставив на зеле­ном поле темные пятна. Пришлось звать официантку Свету, чтобы та прошлась по ним салфеткой. Пока она вытирала, Сиднев успел погладить ее по бедрам и хотел усадить к себе на колени.

— Мне нельзя отказывать, мне никто не может отказывать. Ты еще не знаешь, а тебе скажу, что я почти главный кадровик, — и пьяно ухмылялся, — со мной шутки плохи.

— Оно и понятно, что главный, поэтому и кадрите себе где-нибудь на стороне. А у меня муж и семья, — разозлилась Света.

— У меня тоже, — икнул Сиднев.

— Вот, нет ничего хуже вчерашних щей да проверяющих москвичей, — она убрала пустые тарелки, стукнула Сиднева по рукам, повернулась ко мне: — Нико­лай Никитич, если что-нибудь еще, я в посудомоечной, оборзели вконец, — и ушла, стройная, высокая, красивая, под липким взглядом Сиднева.

Он погрозил вслед пальцем:

— Подполковник, скажешь от моего имени Гаврилову, уволить, и немед­ленно. Таких нам не надо! Я в Союзе был кто, просто полковник, а теперь я дважды полковник, понимаешь, что это такое? Нет? Объясняю популярно: таких, как ты, тысячи. Выходит, кто играет первую скрипку? Кадровик, даже не заместитель начальника управления кадров округа, как я, а простенький кадровик твоего же полка. Вот ты командир эскадрильи, боевой офицер, три ордена, куча медалёв — и что? Да ничто, ты весь в тоненькой картонной папке, перевязанной простенькими тесемочками в капитанском сейфе. И если вовре­мя твой капитанчик достанет папку и положит передо мною, сам понимаешь, дальше все пойдет как по маслу.

Он отложил на край тарелки осмоктанную дольку лимона:

— Заряжай, подполковник, заряжай! — и, прищурив от удовольствия глаза, наблюдал за струйкой текущего в рюмку коньяка. — Хороший напиток, знатный. Сколько ты мне в сумку впихнул?

Я растопырил ладонь.

— Отменно, отменно, будет чем угостить шефа. А то ведь неприлично лететь из Ташкента пустым. Не поверят. А фрукты? О чем же мы еще вели речь? — он пытался вспомнить, потряс головой, словно крутанул бутылку с коньяком, — ах да, майор, так сколько ты впихнул в сумку?

Я снова растопырил перед его глазами ладонь.

— Отменно! Добавь еще столько. Сможешь добавить или не сможешь, говори сразу. Сколько у нас там до самолета осталось? Тульский-шмульский еще не при­ехал? Если добавишь, значит не майор, а полковник. Понял? Тогда, полковник, заряжай!

К транспортнику его пришлось везти на дежурной машине. Сиднев отказы­вался лететь, пытался вернуться обратно, грозился всех поувольнять, пока генерал Тульский не подошел и не сказал ему что-то, после чего Сиднев буквально на глазах протрезвел, сам влез по трапу в самолет.

***

— Николай дома?

— Дома, дома, проходите, — из прихожей долетел голос жены, — он вас целый день ищет, а вы его? Что-то у вас в последнее время нестыковка появи­лась.

— Так уж служба пошла.

— С каких это пор?

— С нынешних: хотите — верьте, хотите — нет.

— Где вы видели офицерскую жену, чтобы она верила всему тому, что гово­рите, — Надежда рассмеялась. После того, как полк вывели из Афганистана, она с детьми переехала из Кобрина, места нашей прежней дислокации, в Чирчик, и теперь радовалась дешевизне местного рынка, всякий раз хвасталась, сколько сэкономила на овощах и фруктах.

— Даже не поверишь, морковча сегодня уже дешевле, чем была вчера. Это корейцы постарались! Завалили все прилавки!

Морковчой мы называли салат из нарезанной длинными полосками морко­ви, напичканный разными пряностями, от которых во рту словно Змей Горыныч поселился. Жене салат несказанно нравился. Единственное, что огорчало, это цена на картофель. Для нее сначала картофель, а затем уже все местные делика­тесы.

— А он здесь дороже персиков. Тебе хорошо, в летной столовой поел — и трава не расти, а мне детей чем-то надо кормить, не пловом же единым сыт чело­век.

Приходилось соглашаться, хотя и плов она научилась делать отменный. Не варить, не готовить, а именно делать. Это для семьи, а для себя она обязательно готовила картошку с селедочкой, а к ним морковчу.

— Она у тебя истинная бульбашка, — нахваливал ее Гаврилов, стараясь удер­жать ее расположение. — И где ты нашел такую ладушку-оладушку?

Его Гюльнора была человеком абсолютно не домашним, что для узбечек край­няя редкость. Она преподавала в каком-то ташкентском институте, жила высоки­ми материями, желчно добивалась от Гаврилова, чтобы тот скорее решил вопрос с переездом в столицу. Их сын заканчивал Ташкентское военное училище, дочь училась в том же институте, где преподавала мать.

— Не прозябать же нам в этом воробьином анклаве, — и Гюльнора сводила к переносице длинные красивые черные брови. Под анклавом она подразумевала как название городка, где в большинстве своем жил, как начали говорить поли­тики, русскоязычный народ, так и то, что Чирчик на самом деле был истинным воробьиным раем. Своим оглушительным чириканьем эти птицы вводили в транс любого нового жителя. Для местного населения те же воробьи были составной частью полнокровной жизни уютного городка с его многочисленными арыками, полными зелени улицами, увенчанного короной недалеких гор.

С квартирой в Ташкенте у Гавриловых пока не получалось. Да и сам он особо туда не стремился. Но Исламбеков сказал, что заберет Г аврилова в свое управле­ние на должность зама, значит, и квартира будет. «Сейчас русские уезжают, много русских, квартирный вопрос решится быстро», — успокаивал он жену Гаврило­ва. Поговаривали, что Гюльнора неравнодушна к Исламбекову. Теперь женщина часто напрашивалась к нему в «Волгу», чтобы не толкаться в автобусе или не спешить на электричку, и водитель Исламбекова с нагловатой ухмылкой открывал перед ней заднюю дверцу машины. По вечерам она мучила мужа вопросами, не узнавал ли он, примерно, в каком из районов Ташкента случится для них долго­жданный праздник.