Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

На кладбище Наталья настояла: «На могилу поставьте крест!» Его заранее изготовили в ТЭЧи из нержавеющей стали, с аккуратной табличкой, где была вычеканена фамилия Ерохина и цифры, как счета за прожитое.

— Ведь прав Громов, обезумела женщина, — глядя на то, как старательно устанавливали крест лейтенанты, пробурчал Семенов. — Или с крестом лучше? С крестом ведь раньше не хоронили. Все под звездами лежат, а с крестом, оно как?

— У лейтенантов спроси, чего у меня спрашиваешь?

— У них уже Баулов наспрашивался, послали подальше.

— Тогда не лезь.

Наталья рыдала, обняв крест, целовала его, пока женщины не увели ее к машине. Вместе с ними ушел и Семенов.

***

Смерть Ерохина, «гибель партии» все наложилось одно на другое, и в этом, как говорил Парамыгин, прослеживалась мистика. Но дальше время начало склеивать из новой череды событий наше будущее в некоторое подобие чего-то целого, будущее непонятное, ни разу в жизни не обозначавшееся. Первым в этой череде стал звонок из политотдела с вопросом, буду я сдавать партийный билет или нет, и куда девать мою учетную карточку.

— А если не заберу?

— Тогда в огонь, — вздохнула на том конце провода Елена Семеновна, инструктор по партийному учету. — Знаете, кто-то отказывается, кто-то забирает.

— Не понял?

— Ну, из командования, так почти все забрали, говорят, для потомков, другие для себя.

— Питают надежду?

— Смутное время. Кто какую надежду питает, меня не уведомляли, — по ее глухому, сдавленному голосу чувствовалась невероятная усталость человека, впервые в жизни занявшегося решением подобных вопросов. — Коммунисты из ТЭЧи, те все как один отказались, да и многие офицеры из вашей эскадрильи в том числе. Правда, спрашивали, как поступите вы.

— Не Парамыгин ли?

Она по своей старой привычке работника политотдела интуитивно ушла от ответа, оставив последнее слово за мной.

— А если не заберу?

— Тогда в огонь, — резко ответила она, — таково распоряжение политуправ­ления.

— Знаете, пожалуй, зайду.

— Как считаете необходимым, Николай Никитич.

На втором этаже около кабинета Дубяйко толпились вчерашние секретари партийных организаций, партгрупорги, секретари ревизионных и других комис­сий, так или иначе связанные с партийными структурами. Кто-то нервно потирал ладони, кто-то рассказывал забавный анекдот, кто-то, заложив руки за спину, молча уставился в окно и наблюдал, как солдаты снимали лозунг «Народ и пар­тия — едины!», даже не успевший, как остальные, выгореть на солнце. Лозунг срединой завернулся, зацепился за ветки дерева, и «партия — еди... » никак не хотела поддаваться солдатам, которые неспешно дергали за парашютные фалы, служившие для лозунга растяжками. Вскоре кумач не выдержал и, разорвавшись между словами «партия» и «едины», сполз с дерева. Усатый прапорщик начал аккуратно сматывать ткань в рулончик. С другой стороны штаба шел демонтаж огромных портретов членов и кандидатов в политбюро ЦК КПСС, вывешенных в рамках из нержавеющей стали много лет назад и обновлявшихся с уходом одного члена Политбюро и приходом нового. В последнее время фотографии даже не успевали обновлять, и три последних рамы зияли пустотой.

Смотревший в окно капитан вдруг громко спросил:

— А в рамы теперь кого?

— Да хотя бы тебя!

Тот же капитан улыбнулся:

— Да нет, я к тому, что уж очень рамы хорошие.

Из дальнего угла послышалось:

— За эти рамы когда-то Мандровского чуть было из партии не исключили. До госпиталя довели.

— А, помню, какому-то проверяющему из штаба округа не понравилось, что краска на железе потрескалась, так за ночь старые срезали, а новые сварили и забетонировали.

— Кажется в семьдесят восьмом, или девятом?

— Девятом, перед самым нашим входом в Афганистан.

— Да, на эти рамы с нас деньги собирали. Ох, и ругался народ!

— Он и сейчас не очень-то тихий. Слышали или нет, в ТЭЧи собираются суд чести над партбилетом устроить. Секретарь их, майор Конюхов, сейчас у Дубяйко, не иначе об этом разговор, вот и нас собрали. — Пожилой майор, из тех, которые, казалось, были вечно в одной должности и постоянно избирались партийными секретарями в своих подразделениях, вздохнув, добавил: — Начало положено.

— Чему начало, ты о чем?

— Да о том же, что сначала судят партбилет.

Вдруг как по команде все разговоры стихли, и офицеры уставились на майора:

— Иваныч, это как же так?

— Сходи в ТЭЧ, тогда поймешь!

— Дуреем, братцы, дуреем. Сам-то как считаешь?

— Нормально, время дураков сменяется временем идиотов.

Открылась дверь кабинета Дубяйко, оттуда высунулась голова Баулова, известного в офицерских кругах своим умением произносить застольные речи и здравицы:

— Товарищи, заходите, заходите! И побыстрее, время не терпит! — и сделал широкий жест, как будто приглашал на очередное застолье. Увидев меня, он уди­вился: — Разве вас.

— Да нет, я мимо! — успокоил я Баулова.

В полку на каждом углу разговоры о предстоящем суде над партбилетом. В ТЭЧи готовились к нему основательно. Вызванный в политотдел Парамыгин на все вопросы Дубяйко, что это будет за судилище, односложно отвечал:

— Не судилище, а суд. Ну, нечто вроде спектакля из разряда художественной самодеятельности.

— Какая самодеятельность! Парамыгин, вы что, не знаете, чем у вас под­чиненные занимаются? Что за самодеятельность? Или вы уже не считаете себя начальником ТЭЧ? Если хотите, могу этому поспособствовать.

— Я же вам сказал, товарищ подполковник, они в свободное от службы время. А если вам интересно, так сходите и у них спросите.

— Вот как пташечка запела?

— Так и запела, кошечки-то уже нет, — усмехнулся Парамыгин, — лучше пташечкой петь, чем волком выть.

— Это кто у нас волк? Да я вас!.. Вот такие, как вы, партию угробили, а теперь и армию собираетесь угробить? Да я...

— Да я, я! — вскипел Парамыгин. — Если на то пошло, так кто кого гробил, время покажет.

Суду над партбилетом состояться не было суждено. Огромная страна разва­ливалась на глазах, а вместе с ней и армия полезла по швам, словно офицерская шинель, которую стали тянуть в разные стороны. Кто за что ухватился: кто за полы, кто за рукава, кто за ворот, думая, что из отдельных лоскутков сошьется нечто приличное. И теперь сосед отгораживался от соседа, словно тот был самым заклятым и при этом давним врагом.

Парамыгин при встречах негодовал:

— Вот так запросто патриотизм перестройки перерос в национализм правя­щей верхушки, хуже того, в мафиозный национализм.

— Откуда такого добра нахватался?

— Лунянин, только слепой не видит. С их подачи наш «СэСэСэР» превратили в общественный туалет для всех народов и наций, над которым вывесили красный флаг, как сигнал кровяного поноса. Теперь стены нашего сортира украсят юмор и сатира.

— Как понять?

— Понимай как хочешь, все вокруг такое. Юморнее не придумаешь. Пока- тилася торба.

И началось! Границы.

Пограничные посты.

Таможенные досмотры.

Народу стало не до юмора. Ездивший за дешевыми китайскими спортивными костюмами в приграничном кишлаке, где базарная торговля разрасталась до неве­роятных размеров, Пухляк с обидою рассказывал, как перед мостом, — а граница как раз проходила по реке, — узбекские таможенники и пограничники облазили его машину всю снизу доверху. «Ты русский, у тебя деньги есть, будешь обратно ехать, уплатишь пошлину». — «Какую пошлину?» Смеются: «Какую назначим».

— И что?

— Уплатил, а куда денешься. Их там целая куча, и все рты раскрывают. Как голодные галчата. Сказали, машину отберем!

— Так уж и машину?

Пухляк обиделся:

— Очень даже запросто. Съезди, проверь.

Проверять никому не хотелось.

— Думаю, нас скоро попросят отсюда, — говорил я жене. Она с испугом и недоумением вопрошала:

— Как попросят? А кто же их защитит?

— Национальная гвардия.

— О, да! Национальная гвардия будет плов с утра до ночи варить.

***

Штаб Среднеазиатского военного округа как-то быстро стал Министерством обороны Узбекистана со своим министром, замами и всем тем, что необходимо для такой категории руководства. Вчерашние майоры, подполковники, имевшие узбекскую родословную, в спешном порядке возводились в полковники, генера­лы. И без того строгая пропускная система в штаб взвилась в своем усердии до непостижимых высот секретности, как будто узбекской армии предстояло решать задачи мирового значения. Сейчас и немедленно!

Издававшаяся на русском языке военная газета заскулила, заплясала, не зная, к какому берегу плыть. Офицеры с самого утра собирались в угловом кабинете подполковника Попова, спорили до хрипоты, как надо выживать в такой ситуа­ции, поближе к обеду кабинет запирался изнутри на ключ, на столе появлялась пара бутылок водки, к ним нечто вроде закуски, из той, что не доели вчера. Попов протирал исписанными исчерканными листами неудавшейся статьи стаканы, сам же и разливал водку: