Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— Скажи мне пару лет назад, что так все получится, застрелился бы, — и Гав­рилов уныло бубнил, что надо увольняться и искать место на гражданке, — такой был полк, краса и гордость вертолетной авиации, а теперь? Не хуже моего знаешь, что не нужны мы узбекам! Плешков сказал, этой авиации здесь, хоть ты в Китай продавай! — Он доставал из кармана бутылку водки. В последнее время Гаврилов всегда заходил с отягощенным карманом. — Давай по стопочке под морковчу, а если точнее — за беспросветность при наших просветах.

Ныне у меня особого желания не имелось, и это было написано на моем лице, но Гаврилов не обращал на это внимания и уже откупоривал бутылку:

— Гюльнора звонила, кафедру будет принимать, а я вот. — он выпил, зачав­кал сочной острой морковчой и снова стал изливать душу. — Полк хотят поэска- дрильно расформировать с дислокацией на разных аэродромах. Поэскадрильно! Да их самих надо поэскадрильно посадить в самолеты и послать к чертовой мате­ри! Наш президент, наш президент! Докричались, «докукарекались», кликуши! И этот кликуша уже в Москве около Иванникова отирается.

Дубяйко одним из первых улетел в Москву и больше в Чирчик не возвращал­ся. Раздосадованный Гаврилов не мог простить измены, потому как Дубяйко до последнего момента доказывал всем, что полк он никогда не бросит. Но Ислам- беков пояснил, что «бывший начпо» даже не помышлял оставаться, а дальний родственник оказал ему хорошую поддержку с новым местом службы.

— Дубяйко уже в штабе авиации, звонил, спрашивал, говорил, что надо нала­живать контакты, что впереди у нас новые горизонты сотрудничества, — усме­хался Исламбеков в ходе очередного посещения полка, — нашли контактера!

С каждым новым приказом раны Гаврилова становились еще больнее, и он последними словами ругал всех, кто поставил его перед таким жизненным выбо­ром.

— Вот, Коля, куда ни посмотрю, горизонта не вижу, все затянуто, абсолютно все. Видимость — ноль. Пропасть, бездонная пропасть. А ты уезжай, — он выли­вал в рюмку остатки водки, выпивал и тыкал рюмкой мне в грудь, — давай деру, пока есть куда, здесь ловить нечего. Исламбеков? Да что Исламбеков, наобещает с три короба, да все три пустые, дырявые, грязные, вонючие. Ни капельки хороше­го, ни капельки. Тебе Громов звякнул, что и как там, в Минске, или молчит?

— Пока молчит.

— Выходит, и там нашего брата не ждут, — долго рассматривал опустев­шую бутылку, — надо на эту неделю полеты спланировать, а как летать, если керосина нет. У русских есть, но они не дают. Плешков говорит, что самим надо. Узбеки на топливо денег не нашли, а на что нашли. На «шашлык-машлык», как говорит Пухляк. Надо учить «пеший по-летному», и буду! — Он собрался стукнуть кулаком, но, оглянувшись на дверь, которую Надежда предупредительно закрыла, передумал, похлопал по плечу: — Давай деру, Коля, давай! — И уходил, пошатываясь, обмякший, совсем не похожий на того Гаврилова, которого я знал в Кандагаре, которого любили и летчики, и технари, и солдаты срочной службы. Его когда-то любил полк, и он этим еще дорожил.

— Да, покатилася торба с великого горба. Стержень вынули — сломал­ся. — Вынес ему вердикт Парамыгин. Это был страшный приговор. В полку это понимали.

***

— Брат, выручай, срочно надо машина!

Звонил полковник Анатолий Гульман. Был он заместителем начальника служ­бы горюче-смазочных материалов округа. В этой должности пережил все пертур­бации, связанные с периодом полураспада, как говорил он, а затем и с полным рас­падом страны. Остался в этой должности, но уже в объединенном штабе частей, входивших в состав армии Российской Федерации и временно дислоцированных на территории Узбекистана. Нового начальника еще не назначили, и Гульман исправно выполнял более высокие должностные обязанности, проявляя завидное рвение. Наши служебные пути пересекались, когда полк вывели из Афганистана, а Гульман прибыл из подмосковного Клина. Жил он в однокомнатной квартире по соседству, а поскольку семью перевозить не торопился, то частенько заходил к нам перекусить, и что особенно импонировало Надежде, был малопьющий человек.

— Понимаешь, у него спирт в канистрах, а он ни капли в рот. Вот еврей так еврей!

Однако во всех документах имелась запись, что Гульман белорус, и я был тому свидетелем.

— Всем покоя не дает этот «ман». Да бог с ним, с «маном», может, кто и был в роду, не без этого, но ты на мой фэйс посмотри, — и смешливо дергал себя за нос, — вот лучшая вывеска: нос картошкой — душа гармошкой. Какой же я после этого «жид»? — И декламировал: — «. а хто там ідзе, у агромністай такой гра- мадзе? Беларусы!»

Он знал много стихотворений на белорусском языке и всю купаловскую поэму «Курган».

Его жена несколько раз прилетала посмотреть, как у супруга дела. Прият­ная, неунывающая хохлушка пришлась моей Надежде по нраву. Когда местные острословы намекали, что у ее Анатоля еще не пропало мужское достоинство, заразительно смеялась:

— Даже если с узбечатами приедет в Клин, все равно он мой, и всем другим, кто с ним будет, место найдется. То, что под моей крышей, все мое!

Гульман заправлял полковым бензином мою «восьмерку» под завязку, и я возил женщин по рынкам, магазинам, а затем он с большой помпой отправлял жену в очередном транспортнике, при этом всегда выбирал тот, который летел в Клин. Загружал в самолет коробки, большие и маленькие. Наставлял: «Вот это для тебя, это для наших из Клина, это для москвичей. Я позвоню, и они приедут». Долго целовал, обнимал, а когда садился в машину, облегченно вздыхал: «Столько дел, а она прилетела и как по рукам связала!»

Когда появлялась очередная комиссия, Гульман был на высоте. Быстрее и лучше выполнить все пожелания «комиссаров», как их называли в полку, мог только он. В багажнике «восьмерки» то громоздились дыни, то плескался коньяк, то еле втискивались ящики с виноградом и разными сладостями. Чего только не повидал этот багажник за то время, пока Гульман служил в полку! Он даже кличку получил — «Топливозаправщик». За какой-то год с небольшим обзавелся массой знакомых, кому-то помог открывать мастерскую по ремонту легковых автомоби­лей, кому-то организовывать швейное производство джинсовых курток. Когда начались перебои с бензином и на заправках появились длиннющие, полные зла и неуважения очереди, он сразу выделил из этой массы нужных людей, а ненужных выбросил из своей памяти, словно скомканную бумажку в ближайшую урну, без всякого сожаления: «От них одна головная боль и больше ничего». В его лобастой, с огромными залысинами голове для меня место осталось.

Теперь на гульмановский звонок я не преминул уточнить:

— Товарищ полковник, а что стряслось?

Он помолчал, вздохнул и нехотя сказал:

— Сожалею, не телефонный разговор. Такое дело... понимаешь, меня тут предупредили, что мой водитель меня и сливает. Кому? Сам догадайся. Есть такие, кто на меня зуб точит. Слопают в один миг. Выручай, если свободен.

— Ладно.

— Так я подъеду, а дальше на твоей подскочим. Понимаешь, возникла серьез­ная необходимость обратиться к нужным людям.

— Мне быть в форме?

— Только в ней. Мы же гвардия, не дадут — заберем, насядут — отобьемся, подружимся — разбогатеем.

— Странный для нынешней гвардии девиз.

— Ничего странного, содержательный, а главное, — современный.

В полк Гульман приехал с молоденьким капитаном, судя по всему, узбеком. Капитан в новенькой форме, довольный, счастливый от своей молодости, от зва­ния, от всего того, что делалось вокруг.

— Видал? — и Гульман покровительственно, но с дружеским оттенком похлопал капитана по погону, — недавно в нашем управлении. Рашид — парень толковый.

— Как посмотрю, так в вашем управлении все толковые.

— Дружище, а как же иначе, без нас любая армия просто куча железа. Пони­маешь, куча мертвого железа. Знаешь, кто его родной дядя?

Я пожал плечами. На самом деле, откуда мне было знать, кто родной дядя молоденького капитана. У Гульмана на лице появилось делано обиженное выра­жение:

— Ну вот, а я думал, ты человек осведомленный. Ничего, — и подмигнул капитану: — Ладно, поехали к нашим бабаям, будем кое с кем и кое о чем гово­рить.

Рашид оказался главным переговорщиком с несколькими вальяжно восседав­шими на расшитых подушках узбеками. Судя по золотым перстням с большими камнями, каждый из которых стоил куда больше, чем моя машина, это были весь­ма состоятельные люди. Всем своим поведением они внушали это окружающим. Но с Рашидом разговаривали как с равным. «Выходит, и на самом деле у этого капитана-пацана хороший дядя за спиной», — подумал я. Мы же с Гульманом примостились в сторонке, и сразу перед нами появились чай, горка сладостей. Чувствовалось, что Гульман был здесь своим человеком, да не просто своим: к нему верткий низенький узбек со сдвинутой на затылок тюбетейкой и полотенцем в руке подходил с поклоном.