Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

— Так точно!

— Вот и хорошо. Вы до этого служили в Кобрине? В Кобрине, вот и подума­ем, чтобы найти там место. Может, не комэском, а замом или начальником штаба, с понижением согласны?

— Так точно.

— И правильно. Городишко неплохой, Брест рядом, а это и вовсе полная Евро­па, да что вам рассказывать. Значит так, к шестнадцати ноль-ноль быть здесь. За территорию министерства не выходить, второй раз пропуск оформлять не будут. Все, вы свободны. Да, Громов говорил, что вы с Саханчуком знакомы. Как он там, стакан вверх дном еще не поставил? Стервец, стервец, — то ли одобрительно, то ли осуждающе заключил подполковник и с улыбкой взглянул на Громова, давая понять, что от него здесь никаких секретов нет. — Итак, в шестнадцать ноль-ноль. Захотите перекусить, есть столовая на первом этаже. Громов покажет.

Громов от приглашения перекусить вместе отказался. Сослался на то, что надо еще готовить кучу бумаг.

— Столовую определишь по запаху. Самый верный ориентир. Поторопись, а то ближе к обеду в очереди настоишься. Когда-то они крепко сцепились. — Я понял, что он имел в виду Гнилюка и Саханчука. — До парткомиссии дело дохо­дило. Саханчук оказался более благородный, так его в Ташкент, а этого сюда, в кадры. Вот и думай, кто больше выиграл. Это так, между нами, сам понимаешь. Перекусишь, зайди, обмозгуем план действий.

— Смотрю, у вас здесь все на «гэ».

— Ты это к чему?

— Ну, Грызлов, Гнилюк, Громов.

— А, так карта ложится. — хохотнул Громов.

Пока искал столовую Министерства обороны, немного поплутал в хитро­сплетении переходов и коридоров. Лет семь назад мне доводилось в ней бывать. Здесь ничего не изменилось. В огромной, светлой от белоснежности скатертей, радостного сверкания никелированных поручней столовой народу и в самом деле было немного. Все так же белозубо улыбались, казалось, нестареющие молодень­кие поварихи, стоявшие на раздаче, и чем моложе офицер, тем шире улыбка, тем призывнее взгляд больших раскрытых глаз.

Я уже рассчитался на кассе, когда позади донеслось:

— Ба! Чья это знакомая спина?

Говорившего подполковника я не узнал, но не подал вида и кивнул, как старо­му приятелю. Провести его не удалось.

— Неужели запамятовал? Ну, Лунянин, никак не ожидал! Покопайся в архиве памяти. Мы же с тобой ордена в Кабуле замачивали, а перед этим на аэродроме в Кандагаре гыркались, когда ты права качал перед моими автомобилистами. В Кандагаре я на тебя крепко обозлился, а в Кабуле мировую пили. Огорчил ты меня, огорчил, так что извинения не принимаются, давай-ка после этих топтаний по кабинетам где-нибудь посидим по-человечески, есть что вспомнить за рюмкой чая, — и он постучал по стакану с компотом.

Теперь узнал. Это был командир автомобильного батальона подполковник Милевский, выдумщик, мастер на все руки. Парамыгин говорил, что у него любой автомобиль от честного слова заведется: «Дока!»

— Вытоптал себе что или пока только обнадежен?

— Обнадежен.

— Ясно, здесь это умеют. А меня скрутили, повязали, дышать нечем. Пони­маешь, мой автобат никому не нужен. Никому! Поверить не могу! Трындят одно и то же, мол, этой техники из Германии наперли, когда группу войск выводили, столько, что негде размещать. Так зачем меня из Афгана сюда эшелонами гнали? Зачем? Пихнули бы куда в Сибирь, смотришь, сгодился бы. Два месяца по Союзу катались, а теперь надо расформировывать. — Он почти не ел, болтал ложкой в тарелке с борщом, притом необычайно вкусным, говорил так громко, что за соседними столами офицеры недоумевающе посматривали в нашу сторону. Чув­ствовалось, накипело у человека. — Сказали бы мне прямо: надо все распродать и руки погреть на этом. А то впаривают высокие идеалы о родине. Кому впаривают? Мне! Умники, ох и умники. — он отодвинул недоеденный борщ и стал ковырять шницель.

— Так уж все и с молотка? — Я попытался разбавить его горький монолог своей учтивостью. — Что-то должно остаться.

— Да ничего не останется, совесть и та стала разменной монетой. У меня офицеры, мастера. Куда им теперь? Разбредутся по фирмам-лейкам. Хорошо, если найдутся такие, а то одна перспектива, как сказал мой зампотех — в таксисты. Ты уж извини, я здесь почти каждый день бываю, наслушался, насмотрелся, тошнит. Как там Парамыгин, под знамена Аллаха не встал еще? Душевный мужик, душев­ный. Слушай, Лунянин, я тебя все же подожду.

— Давай отложим до лучших времен, хочу вечером улететь обратно.

— Думаешь, они наступят?

— А как без этого.

— Я у тещи в Минске живу, и видать, надолго, так что запиши телефон. Хоро­шо мы с тобой отобедали, вон какая очередина голодных выстроилась. Да, такие дела.

Разговор у генерала Грызлова оказался необычайно кратким. После доклада Гнилюка он молча посмотрел на меня, задумчиво полистал календарь, вдруг рас­пахнул лицо в улыбке:

— Ну, если Громов за вас ручается, так тому и быть. Кобрин? А что, вполне сгодится. Алексей Севастьянович, думаю, недели хватит, чтобы прояснить ситуа­цию с Кобрином. Негоже командира эскадрильи при боевом опыте да при орденах на понижение. Надо что-то придумать.

— Так точно, придумаем, — и подполковник Гнилюк торопливо пометил в блокноте.

— Вот и хорошо. Сколько еще на сегодня?

Гнилюк посмотрел в свои записи:

— Двенадцать, товарищ генерал. Вот рапорты.

— Давай так, пятерых приму, а остальные на завтра, — и генерал полистал перекидной календарь. — Где этот автобат расположен? Ага, хорошо! Алексей Севастьянович, давай следующего, а подполковнику Лунянину продумай на эту недельку отпуск, чтобы братья-узбеки не обеспокоились его отсутствием.

Уже в своем кабинете, плотно закрыв дверь, Громов довольно обнял меня:

— Ну, вот и все, конец переживаниям. У меня в сейфе кое-что имеется, под конфетку. Правда, вино, но неплохое, из Германии, хотя Гнилюк говорит, от него пучит. Не откажешься ведь?

Грызлова обижать не хотелось.

Он долго возился с сейфом, все никак не мог открыть и ругал своего пред­шественника, который оставил ему такое испорченное наследство. Наконец замок поддался. Громов облегченно вздохнул, извлек уже начатую бутылку, пару тонко­стенных, расписанных вензелями стаканов, похожих на тот, в котором мне подали компот в министерской столовой, и несколько конфет.

— Каждый раз, когда закрываю, все думаю, открою или нет. У бывшего хозяина открывался в один миг, а меня не слушается. Может, еще не привык к его хитростям?

— Так смени.

— Ха, тоже сказал. Спасибо, что хоть этот есть. О лучшем и мечтать не при­ходится, а по инструкции сейф полагается. Буду приноравливаться.

Когда дело дошло до конфет, он долго шелестел блестящей оберткой, то сво­рачивал, то разворачивал, явно нервничал. Потом произнес:

— Понимаешь. Подпись генерала Грызлова стоит дорого.

— Это как?

— Так!

Он взял бутылку, разлил остатки вина:

— Не за красное же словцо кого-то сопхнут, а тебя поставят?

— Сколько?

— Тысяча долларов.

— Да ты что?!

Громов выпил, отвернулся и начал жевать конфету.

— Это еще ничего. Я понимаю, что по жизни перед тобой в долгу, но. Мне вот пришлось свою машину продать. Деньги надо раздобыть. Сплавь узбекам свою «тачку». Тебе ведь неделю сроку для чего дали?

— Теперь понятно, — казалось, еще чуть-чуть и стакан лопнет в моих побе­левших от напряжения пальцах. — Эх, Громов, Громов, мы ли это? Да видно, обстоятельства складываются не в нашу пользу.

— Значит, согласен. Вот и ладненько, — облегченно вздохнул Громов, кото­рому предстояло пересказать Гнилюку итоги разговора, — если какие возникнут предложения, нюансы, звони. И не обижайся!

— Чего обижаться, когда родина становится уродиной.

На улице сеялось нечто мелкое, нудное и отвратительное. И город настойчи­во продирался сквозь эту отвратительность, намокший, продрогший, усталый и совсем не обеспокоенный тем, что кто-то сравнил его дома с ворохами теперь уже подернутых сизой плесенью шинелей.

К трамвайной остановке около усеянного черными точками ворон городского парка не спеша весело дилинькал, заставляя шарахаться автомобили, трамвай с надписью «Зеленый Луг — ж/д вокзал», и я машинально побежал к нему: на вокзал так на вокзал!

***

— А мне утром божья коровка на кофту села. Ходила корове сено давать, а она откуда ни возьмись прилетела, села и поползла, — мать, несмотря на поздний час, потому как поезд прибыл в наше Крестыново около полуночи, радостно хло­потала у газовой плиты, — ну, думаю, это к гостям. А вот к каким, поди догадайся. Всех перебрала, кому осенью сидеть дома не по нутру, так и не додумалась. А в обед стала перед иконой, начала молиться и сразу о тебе вспомнила. Выходит, правду сказала мне Матерь Божия. А в Минске что слышно? Надя написала, что вы переезжать туда собираетесь? Или, может, не в Минск, может, бог весть куда, по нынешним временам? В Минск, это хорошо, это почти рядышком. Не сравнить с тем Чирчиком. Вот когда ты в Кобрине служил, так я себе и беды-горя не знала. Хоть вы ко мне, хоть я к вам.