Русский крест. Первая книга. Архангельск-Новосемейкино (сборник) - Александр Образцов

И поехало. Гуманитарная интеллигенция снова собралась в поход. Куда? А кто его знает! Главное – по коням! И вдаль от коммунизма!

А что же простой народ? На кого он покинут? На самого себя.

И слава Богу.

Но не зря, – ох, не зря простой народ так ворчлив по отношению к гуманитарной интеллигенции!

Народ всегда прав: заведут незнамо куда, а потом ищи, кто первый позвал.

Однако народ и на себя должен принять часть вины: не лезь, если не доверяешь. Но как же не доверять, если ведущие сами голы-босы и ни на какие материальные блага не претендуют? Если живут еще хуже простого народа? Если власть завоюют и тут же отдадут ее первому встречному (а первый встречный по закону подлости еще и самый наглый, и самый злобный, и самый глупый)?

Однако сказать, что гуманитарная интеллигенция и простой народ не любят друг друга – значит, сказать сущую нелепицу. Дело-то все в том, что они жить друг без друга не могут, образуя временами комическую парочку.

– Так ты идешь? – строго спрашивает гуманитарная интеллигенция у лежащего на боку простого народа.

– Да ну тебя, – говорит народ. – Прошлый раз пошел, и что? Мне морду набили, а тебя в выгребную яму сунули. Не пойду. И не приставай, а то по шее получишь!

– Ну и черт с тобой! – говорит гуманитарная интеллигенция и идет. Идет, зная, что народ поворчит-поворчит, а встанет и следом тронется.

И еще, если уж смотреть беспартийно и в корень, кто был инициатором и вдохновителем побед над самодержавием, Временным правительством, немецким фашизмом, КПСС, КГБ и прочими монстрами? Конечно, гуманитарная интеллигенция. Слеза восторга просится нечаянно из глаз при виде подобного невиданного в мире упорства, – да тут же ее и осушит суеверный ужас, как только вспомнишь, что из подобного самоуправства происходит, когда эмоций до хрена, а голову напрячь – это уже прагматизм и бесовство.

И нет ответа на один вопрос – куда? Куда – лезли и лезут? Куда несет ее, нашу родную и беззащитную учительницу, нашего нищего непризнанного режиссера, нашего замордованного адвоката и неоплачиваемого журналиста?

Приходится признать, что гуманитарная интеллигенция на этот раз, в отличие от прошлого века, не имеет в своем движении определенной цели. Она бежит от себя самой. Она бежит от дела рук своих и готова к покаянию. Она сардонически хохочет над вчерашними своими идеалами и смертельно тоскует по новым.

Где они, новые идеалы? За кого заступиться, кого свергнуть?

Даже порнографию нет сил задвинуть в сексшопы. Даже на журнал нет воли подписаться. Даже в церковь стыдно пойти.

Однако именно от нее ждет русское общество основного решения – куда идти?

И приходится, сцепив зубы и пальцы, входить в лихорадочный мир. Приходится в элементарном, убогом, двухмерном пространстве наживы и покупок отвоевывать уголки для шестого чувства и четвертого измерения. Ибо Россия выделилась в варварском евразийском просторе снегов и пустынь только одним – качеством мозгов своих париев.

Россолово. Окрестные реки Шача, Векса, Ноля, Тебза. И все они стремятся к Костроме. И впервые появляется пашня. Пашня! Основа жизни.

Интересно, все ли телеграфные столбы, проносящиеся на фоне пашни по всей стране – из сосны? Если бы не было столбов с проводами, природа заглядывала бы в окна вагонов всею своей силою, утренней, дневною и ночною.

Добро и зло

Добро и зло – враждующие стихии. Всегда добро было сушей, зло – морем. Добро более совершенная структура. Зло существует за счет мгновенной отдачи: возненавидел, убил – и тут же получил наслаждение от этого. Наслаждение от добра тоньше, оно, если можно так сказать, мазохистского толка.

Но зло и добро – не первоначальные, а промежуточные стихии. Они в прошлом. Они остаются шуметь под полом, оделяя своих фанатиков.

Человек стихийно, по рождению, добр или зол. Все зависит от того, какого рода наслаждения ему близки: истязательные или самоистязательные. Очень большое число людей – промежуточного «пола». Они и определяют, качнувшись, эпохи насилия или милосердия.

Язык и нации возникли, как произвольно поставленные вехи, чтобы хоть как-то ориентироваться в хаосе мироздания. Возвышение одного и падение другого народа заменяет истинный смысл бытия, неизвестно зачем скрытый от людей. Может быть в целях сортировки.

Вообще нарочитость действий высших сил производит на современного человека впечатление грубости, варварства. Он как бы стоит униженный, но спокойный, с мыслью: ну вот, я добр, я простил даже вампиров, я устал, но у меня есть силы для скачка – и я не жду наслаждений, мне важнее состояние спокойной, устойчивой деятельности, состояние великой целесообразности, где оно?

И ему отвечают: в тебе самом.

Галич, город в 819 км от Архангельска. В Сибирь мы попадем, если свернуть на восток, – сворачиваем на запад, чтобы побывать в Костроме. Это моя слабость. Люблю Кострому, первую столицу Руси.

13 век

Маленькие люди на лошадкахРыщут по Подолу. Старики,Дети и растерянный посадскийСо стены следят из-под руки.И – «татары» слышится и кто-тоВ тишине сердечной завопил,И забилась баба от чего-тоИ молчать не стало больше сил.Шли толпой. Мелькал кушак узорный.А босые загребали пыль.Лишь кузнец спокойствие у горнаВ яростной работе находил.Конный пролетел и все с надеждойВслед глядели. Думали одно.Жить хотелось. Хуже пусть, чем прежде.Жить! Ах, жить! Ох, жить! Так вот оно…

Пронино

Театр и душа

Сегодня изменяется отношение к значению слова «страдание». И слово «милосердие» уже не кажется заимствованным из иностранного языка. Вот только «душа» влачит пока полулегальное существование. Оно используется в роли метафоры, обозначая «художественность». Или в качестве формообразующего для красивого слова «духовность».

Между тем без души нет искусства.

Не ахти какое открытие, но, если вдуматься, то – да, открытие.

Вчера еще достаточным для театра, для спектакля было просто поднять проблему. Чем красивее была упаковка проблема (школы, семьи, бригадного подряда), чем искуснее была упрятана пресловутая фига, тем восторженней прием критики, а иногда и публики.

Время изменилось мгновенно. Сейчас не надо никого разыгрывать. С театра как будто сорвали одежды. Он стоит нагой с фигой на груди.

Пора расцепить судорожно сжатые пальцы и начать исполнение забытых мелодий. Тем более что не все их забыли.

Есть пьесы, разыгрываемые в ящиках письменных столов известными и полуизвестными драматургами. А также и совсем неизвестными. Вчерашнему театру они были не нужны, эти пьесы, с из работой души. Да и сегодняшний их вряд ли осилит. Дело в том, что жажда немедленного успеха сжигает любое дело. Не может быть работы там, где требуется одно – любым способом «попасть». Попасть скандально, раздев «молодой» состав, заставив ругаться на сцене. Впрочем, заставлять особо не требуется – и актеры хотят как-то «попасть».

«Попасть» проблемно, что-то заклеймив из недавнего прошлого. «Попасть», напугав зрителя и критику мафией или чеченцами. Что угодно, только не работать.

Хорошо еще, что зритель не особенно клюет на «клубничку». А большие надежды были после отмены запретов на эротику.

Пора понять, что зритель клюет на качество. И что зритель из зала это качество чует не хуже, чем в магазине. А мелодрама там или абсурд – все это, в конечном счете, неважно.

Многие наивно считают, что правду скажут молодые или еще не родившиеся. Тем самым они как бы выравнивают лжецов с остальными, теми, кому эту правду говорить не давали – не замечали, не печатали, не ставили. Это очень удобный подход. Таким образом можно сохранить прежнее соотношение в литературе.

Сейчас основной проблемой является проблема критериев. Пьесы, романы, стихи оцениваются не по художественным законам, а по принципу «неграмотно, зато остро». А так, как разрешенное направление остроты всем известно, то наиболее мобильными и впередистоящими оказались все те же люди, вчера еще говорившие и неграмотно, и неостро. Наша литература в последние десятилетия так опустилась, что люди, приезжающие с Запада что-то купить, издать, берут только «остроту». О художественном уровне у них даже мысли не возникает.

Режиссеры должны научиться читать. Есть среди них такие, кто вообще ничего, кроме газет, не читает. Когда режиссеры полюбят художественную прозу, с ними можно будет говорить. Но они не любят ее, вот ведь что. А, глядя на своих лидеров, не считают дурным тоном быть невежественными и актеры. Читают в театре завлиты. Но вы бы видели лицо завлита, читающего пьесу! Это маска человека, пытаемого чтением.

По моему глубокому убеждению, качество текста в пьесе должно превосходить качество прозы и приближаться к лучшим образцам поэзии. Потому что в прозе могут быть необязательные страницы, необходимые прозаику для разгона, для отдыха, для щегольства, в конце концов, тогда как драматургия требует немедленного действия, максимальной плотности письма, многофункциональности каждой фразы и одновременно – свободы и легкости изложения. Современная же драматургия, за редчайшим исключением, страдает грубым конструктивизмом, типажностью, плохим литературным вкусом, если не сказать больше. У нас доминирует пьеса-фельетон, где действующие лица сообща тащат одно бревно. Что остается зрителю? Естественно, он требует развлечения тем, где его не в состоянии увлечь.