Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

«У нее, очевидно, развилась некая разновидность умственной лихорадки, – подумал он про себя. – Она очаровательна, но я ее не совсем понимаю». Не будь Молли настолько верна своей подруге, то могла бы счесть это постоянное великолепие несколько утомительным в ежедневной жизни, поскольку это был не ровный блеск водной глади под солнцем, а сверкание осколков разбитого зеркала, обманывающий и вводящий в заблуждение. Синтия более не могла разговаривать ни о чем размеренно и спокойно, и со стороны казалось, что темы для размышлений или разговоров утратили свою относительную ценность. Правда, пребывая в таком расположении духа, она иногда погружалась в глубокое молчание, которое можно было бы назвать угрюмым, если бы не ее несокрушимое добросердечие. Если следовало проявить доброту по отношению к мистеру Гибсону или Молли, первенство неизменно оставалось за Синтией. Она не отказывалась делать то, чего требовала от нее мать, сколь бы нелепыми ни казались ее желания. Но в этом случае вся жизнерадостность уходила из глаз Синтии.

Молли чувствовала себя удрученной и подавленной, сама не зная почему. Синтия отдалилась от нее, но причина была не в этом. Мачеха отличалась перепадами настроения и капризами; стоило Синтии вызвать ее неудовольствие, как она принималась осыпать Молли мелкими знаками внимания и деланой привязанности. Или же наоборот: все шло из рук вон плохо, мир катился в тартарары, и Молли не справлялась со своей миссией сделать его лучше и, следовательно, была во всем виновата. Но Молли обладала слишком уравновешенной натурой, чтобы страдать от переменчивости неблагоразумной особы. Она могла испытывать досаду, раздражение, но никак не депрессию. Нет, дело было не в этом. Настоящая причина заключалась в следующем. Пока Роджера неудержимо влекло к Синтии и он по собственной воле добивался ее расположения, в сердце Молли не заживала кровоточащая рана. Но это была любовь с первого взгляда, и девушка смиренно признавала ее как самую естественную вещь в мире. Глядя на красоту и изящество Синтии, она понимала, что никто не в силах устоять перед ними. Становясь же свидетельницей всех тех мелких знаков искреннего обожания, которые Роджер и не думал скрывать, она, вздыхая, говорила себе, что любая девушка с радостью распахнет свое сердце перед таким надежным и нежным мужчиной, как Роджер. Она бы с готовностью дала отсечь себе правую руку, если бы в том возникла надобность, чтобы ускорить его помолвку с Синтией. Самопожертвование лишь придавало пикантной остроты счастливому разрешению кризиса. Она негодовала, как ей казалось, из-за бестолковости миссис Гибсон, неспособной по достоинству оценить подобную искренность и преданность. И когда та называла Роджера «деревенским увальнем» или еще каким-нибудь уничижительным эпитетом, Молли судорожно прикусывала губу, чтобы промолчать. Но после всего этого случались тихие и спокойные дни, когда она, видя оборотную сторону происходящего, по обыкновению тех, кто жил в одном доме с интриганкой, осознавала, что отношение миссис Гибсон к Роджеру изменилось самым кардинальным образом, причем по совершенно непонятной Молли причине.

А ведь он оставался тем же самым: «надежным, как старые времена», как величала его миссис Гибсон со своей обычной оригинальностью; «твердыней силы, в тени которой можно обрести покой», как выразилась однажды миссис Хэмли. Так что причина изменения отношения к нему миссис Гибсон заключалась отнюдь не в нем самом. Тем не менее он мог рассчитывать на теплый прием, в котором бы часу ни пожаловал. Его ласково упрекали за то, что он воспринял слова миссис Гибсон слишком уж буквально и никогда не приходит раньше ленча. В ответ Роджер заявил, что полагает, будто у нее были веские причины для подобного заявления и что он должен уважать их. Такое поведение было продиктовано исключительно непритязательным простодушием молодого человека, в котором не было и следа злого умысла. А в домашних разговорах миссис Гибсон постоянно строила планы о том, как бы свести Роджера и Синтию вместе, столь явно демонстрируя желание устроить помолвку, что Молли приходила в неистовство при виде сетей, расставленных на самом виду, и слепоты Роджера, который охотно лез в приготовленную для него ловушку. Она забыла о его прежнем усердии и многочисленных доказательствах его преданной верности прекрасной Синтии; сейчас она видела лишь коварный умысел, в котором ему была уготована роль жертвы, а Синтии – пассивной наживки, вполне, впрочем, осознающей отведенную ей роль. Молли понимала, что никогда не смогла бы вести себя так, как Синтия, даже для того, чтобы завоевать любовь Роджера. Подобно ей самой, Синтия видела и слышала все, что творилось за кулисами домашней жизни, тем не менее она охотно приняла к исполнению предложенную ей роль! Да, почти наверняка Синтия играла ее подсознательно, не отдавая себе в том отчета, просто потому, что она и так сделала бы все, что от нее требовалось, поскольку воспринимала это как нечто вполне естественное. Но именно потому, что все ее поступки были предписаны заранее, причем кем-то другим – пусть даже не явно, а намеками, – Молли на ее месте непременно воспротивилась бы. Молли наверняка отправилась бы с визитом, например, если бы от нее ожидали, что она останется дома; или задержалась бы в саду, если бы планировалась долгая загородная прогулка. В конце концов, не в силах разлюбить Синтию, как бы она ни пыталась это сделать, Молли убедила себя в том, что ее подруга ни сном, ни духом не подозревает о происходящем. Впрочем, подобная убежденность далась ей нелегко.

Разумеется, было очень приятно «…играть с Амарильей на приволье, и Неэре кудри трепать»[94], но у молодых людей в начале независимой жизни имелись в той прозаической Англии и другие заботы, занимавшие их мысли и время. Да, Роджер стал членом совета Тринити, и со стороны казалось, что это место, если он предпочтет сохранить его за собой до тех пор, пока не свяжет себя узами брака, было простой синекурой. Однако же он не принадлежал к числу тех, кто готов погрязнуть в безделье, располагая при этом недурным источником дохода. Нет, он стремился вести активный образ жизни, но в какую сторону направить свои усилия, он еще не решил. Он знал, в чем заключаются его таланты и предпочтения, и не желал, чтобы первые остались бы невостребованными, а вторые, кои он полагал даром, дающим ему возможность заняться какой-либо определенной профессией, лежали бы мертвым грузом, пребывая в небрежении и забвении. Он предпочитал выжидать, когда появится цель, сознавая, что способен достичь ее, как только она станет ему ясна. Роджер отложил достаточно денег для удовлетворения своих личных нужд и осуществления любого проекта, который он сочтет подходящим. Остальную же часть своего дохода он предоставил в распоряжение Осборна, причем один отдавал, а другой принимал это с таким благородством, что братские узы, соединявшие их, становились только крепче. И лишь мысль о Синтии выводила Роджера из равновесия. Сильный мужчина во всем остальном, рядом с нею он превращался в ребенка. Он знал, что, женившись, не сможет сохранить членство в совете; он не намеревался связывать себя обязательствами или занимать первую попавшуюся должность до той поры, пока не найдет себе ремесло по душе, так что перспектива брака в ближайшем будущем – точнее, на долгие годы вперед – выглядела весьма туманной. Тем не менее он постоянно искал милого его сердцу общества Синтии, вслушивался в музыку ее голоса, нежился в лучах ее обаяния и подпитывал свою страсть всеми доступными способами, совсем как неразумный ребенок. Он понимал, что ведет себя глупо, – и потворствовал ей; пожалуй, именно поэтому он так сочувствовал Осборну. Над тем, как помочь брату выпутаться из того незавидного положения, в которое он угодил, Роджер ломал голову куда чаще самого Осборна. И впрямь, в последнее время старший брат стал настолько вял и апатичен, что даже сквайр высказывал лишь слабые возражения против его тяги к частой перемене мест, хотя совсем еще недавно громогласно ворчал по поводу расходов, которые она за собой влекла.

– В конце концов, обходится это мне не так уж и дорого, – признался как-то Роджеру отец. – Выбор за ним, и он предпочел дешевизну. Если раньше он просил у меня двадцать фунтов, то теперь довольствуется пятью. Но мы с ним утратили общий язык, который у нас был когда-то! А мой словарный запас (отец называл его «лексиконом») не позволяет мне исправить положение из-за этих проклятых долгов, в которых он не желает объясниться или хотя бы просто поговорить о них. Он не подпускает меня к себе, стоит лишь коснуться этой темы… И это со мной, Роджер, его стариком отцом, которого он любил больше всех на свете, когда был маленьким!

Сквайр так часто раздумывал над отчуждением, которое питал к нему Осборн, что, в свою очередь, его манера обращения со старшим сыном становилась все более замкнутой и угрюмой и он все сильнее страдал от отсутствия доверия и привязанности, которые сам же и порождал своим поведением. Временами это становилось невыносимым, и Роджер, который старательно избегал играть роль отдушины для отцовских жалоб на Осборна – а внимание Роджера становилось для старого сквайра чем-то вроде успокоительного, – часто вынужден был переводить разговор на дренажные работы в качестве отвлекающего средства. Обвинение, выдвинутое мистером Престоном в том, что он рассчитал своих работников, глубоко задело сквайра. Оно прозвучало в унисон с угрызениями его совести, хотя он раз за разом повторял Роджеру: «Я ничего не мог поделать, у меня не было другого выхода… В карманах у меня было пусто…» А потом с горьким юмором добавлял: «Хотел бы я, чтобы та земля стала такой же сухой, как и мои запасы наличных». После чего, осознав, что еще способен шутить, грустно улыбался: «Что еще мне оставалось делать, я спрашиваю тебя, Роджер? Я знаю, что был в ярости, и на то у меня было множество причин. Быть может, я не подумал о последствиях в той мере, как должен был, когда отдал распоряжение уволить их, но и поступить по-другому я тоже не смог бы, даже если бы год хладнокровно размышлял над этим. Последствия! Ненавижу последствия! Они всегда были против меня, да и сейчас остаются таковыми. Я настолько связан по рукам и ногам, что более не могу срубить ветку, а ведь это является «последствием» того, что собственность так чертовски хорошо закреплена за наследниками. Иногда я жалею о том, что у меня столь длинная родословная. Да-да, смейся, если тебе угодно! Мне приятен твой смех, особенно после вытянутой физиономии Осборна, которая при виде меня вытягивается еще сильнее!»