Любовь властелина - Альбер Коэн

Потом она предрекала, вдруг сделавшись высоконравственной, что женщины его погубят, выскакивала из кровати, яростно одевалась, как женщина, привыкшая действовать, объявляла, что на этот раз все кончено, он ее больше не увидит, с холодной решимостью натягивала перчатки. Ее угрюмые приготовления к отъезду, чтобы найти повод остаться, не роняя при этом собственного достоинства. И чтобы продемонстрировать непоколебимое решение оставить его навсегда, что прежде всего выражалось в энергичном застегивании пиджака, который она принималась так и сяк одергивать, и каждый раз, казалось, результат ее не удовлетворял. А к тому же приготовления были весьма решительны, поскольку она надеялась, что, если он поймет, как она серьезно настроена уйти, а она при этом прособирается подольше, он в конце концов начнет умолять ее остаться. В довершение комедии он в свою очередь поддерживал решение о разрыве, даже сам побуждал ее уйти. Оба хорохорились, не на шутку опасаясь, что у другого могут быть и впрямь серьезные намерения, но в то же время, как ни парадоксально, в душе надеясь, что не будет никакого разрыва, и эта надежда давала им силы для угроз и решительных действий.

Когда уже нечего было застегивать, одергивать и поправлять, когда уже вся пудра была высыпана перед зеркалом на белое, как мрамор, лицо, надо было уходить. Подойдя к двери, она клала руку на ручку, медленно нажимала, в надежде, что он поймет, насколько все серьезно, и примется умолять ее остаться. Если он молчал, она строго говорила ему «прощайте», чтобы заставить его страдать и добиться мольбы о прощении; или даже провозглашала торжественно: «Прощайте, Солаль, Солаль!», что звучало более выразительно, но эффект после первого раза слабел. Или еще она сообщала ему с вежливым лаконизмом продуманного решения: «Я буду вам очень признательна, если вы не станете мне ни писать, ни звонить». Если она чувствовала, что он страдает, она была способна немедленно после этого уйти и не давать о себе знать несколько дней. Но если он улыбался и галантно целовал ей руку, благодарил ее за прекрасные часы, которые она подарила ему, и открывал ей дверь, она хлестала его по щекам. Не только потому, что ненавидела его за то, что он не страдает и не удерживает ее, не только потому, что страдала сама, но вдобавок, и прежде всего, потому, что не хотела уходить, и пощечины позволяли ей протянуть время и как-то приступить к примирению, оттого ли, что они давали ей возможность без ущерба для ее достоинства извиниться перед получившим пощечину и остаться, оттого ли, что пощечины вызовут предсказуемую реакцию в виде грубости, что, в свою очередь, вызовет реакцию в виде женских слез, за чем непременно последуют извинения со стороны мужчины, что в конечном итоге приведет к бурным ласкам.

Иногда она уходила, хлопнув дверью, но тут же возвращалась в слезах, бросалась к нему на шею, прижималась, всхлипывала, что не может без него, сморкалась. Но чаще, чтобы оправдать возвращение, она оскорбляла его, вздергивая плечи от возмущения, отчего ее взволнованная грудь ходила ходуном, говорила гадости, не помня себя от возмущения. Но под ее гневом пряталась глубочайшая радость оттого, что она снова была рядом с ним.

Иногда ей случалось рухнуть, вот как это было. В поисках повода остаться и подождать чуда, когда все наладится, он начнет умолять ее не покидать его и даже обещает бросить эту графиню, она чувствовала дурноту, падала на землю, вновь вставала, бредила, что он не любит ее, или, как вариант, что он любит ее так мало, что ей стыдно за него, и вновь валилась на землю, слабая, бессильная, несчастное дитя.

О, юность, о, благородные обмороки от любви, о, чудесная в таком красивом вечернем платье, она валится, и встает, и снова валится, и он обожает ее и в душе сравнивает с маленькими целлулоидными клоунами-встаньками, которые под воздействием грузика все время возвращались в вертикальное положение, а эта тигрица, раненная любовью, беспрерывно падает, и поднимается, и вновь падает, желает умереть, грациозная, как кошка, падает как подкошенная, такая прекрасная в слезах, стенающая таким серебряным голоском, обнажающая свои бесподобные ноги, и рыдает, и ее пышные ягодицы ритмично вздымаются в такт рыданиям, и то, что должно случиться, случается. И вот опять — тонкое лицо андрогина, чистое лицо в священном экстазе, глаза молитвенно возведены к небу.

Твоя жена, хрипит она.

L

Со слабой, несчастной улыбкой она рассматривала сумку, собранную неосознанно, словно во сне, ту же самую, с которой она уезжала к нему в Париж, в самом начале их связи, три года тому назад, уезжала с радостной надеждой. Ну, что ж, вставай, нужно закрыть сумку. У нее ничего не получилось, она принялась тихо всхлипывать, беспомощно и болезненно, села на сумку, чтобы легче было застегнуть. Когда сумка была закрыта, у нее уже не было сил встать, она так и сидела, понуро опустив руки.

Заметив, что порвался левый чулок, она пожала плечами. Что тут поделаешь, рука не поднимается зашить.

Глядя в зеркало на эту старуху, на эту старуху Изольду, которую хотели сохранить из жалости, но больше к ней не притрагивались, она скривилась, расстегнула ворот платья, потянула за лифчик так, что лопнули бретельки. Ох, да, бедные, совсем увядшие. Она злорадно отметила их дряблость, нажала на них руками, чтобы они казались еще более обвислыми. Вот так, чуть менее тугие — конец тебе. Опустились на три — четыре сантиметра — и нет любви. Стали вялые — и нет любви. Она убрала руки, чтобы убедиться, насколько велик нанесенный временем ущерб, повела плечами, чтобы видеть, как они мотаются туда-сюда, безнадежно над ними усмехнулась. Каждый вечер на протяжении лет она ждала его, не зная, придет ли он, наряжалась для него, не зная, придет ли он, каждый вечер вилла была безупречно убрана для него, каждый вечер она сидела у окна, не зная, придет ли он. А теперь все это закончилось. А почему? Потому что два бугорка меньше выпирают вперед, чем у той женщины. Когда он болел, она выхаживала его ночи напролет, спала на коврике у кровати. Сможет ли так та, другая? Позвонить этой женщине, предупредить, что у него аллергия на пирамидон и антипирин? Нет уж, пусть сами разбираются как хотят. Конечно, он испытывал к ней нежность, и те редкие разы, когда приходил, он очень старался, он делал комплименты ее элегантности, он интересовался ее платьями, говорил о ее прекрасных глазах. У всех старух прекрасные глаза, такая уж у них особенность. Время от времени ей доставались поцелуи в щеку и даже в плечо, через платье. Ткань — это не так противно. Поцелуи для старух. Ласки для старух. Конечно, она внушала ему отвращение. Бедный, как он был смущен, когда пришлось признаться ей, что у него та, другая, как он огорчался, что приходится делать ей больно. Огорчался, но тем же вечером дарил той, другой, настоящие поцелуи.

Вновь, стоя перед зеркалом, она тряхнула грудями. Хоп — налево, хоп — направо. Качайтесь, старушки. Она родилась слишком рано, вот. Ее отец чересчур поторопился. И вот — мешки под глазами, вялая кожа под подбородком, сухие волосы, целлюлит и все прочие доказательства доброты Всевышнего. Она застегнула ворот платья, вновь уселась на сумку, улыбнулась той девчушке, какой она была раньше, без целлюлита, свеженькой, пугливой, ее страшила даже картинка из книжки, подаренной за успехи в школе: негр, затаившийся за деревом. Каждый вечер, в кроватке, когда действие доходило до этого негра, она закрывала глаза и быстро переворачивала страницу. Бедная девочка даже не знала, что ее ждет. Конечно, то, что случилось с ней сейчас, уже существовало прежде, поджидало ее в будущем.

Подложив руки под груди, она приподняла их. Вот такими они были раньше. Она отпустила груди, улыбнувшись им. Бедные, прошептала она. Ручкой, которую она ему подарила, он будет писать письма этой женщине. Ариадна, моя единственная. Конечно, единственная, пока молочные железы в порядке. Придет и твой черед, моя крошка. О, мерзкое старое тело, ей самой оно тоже внушало отвращение. На кладбище, в яму всю эту старость! Мерзкая старуха, сказала она зеркалу, почему ты постарела, скажи, мерзкая старуха. Твои крашеные волосы никого не обманут! Она высморкалась и почувствовала даже некоторое удовольствие, увидев себя в зеркале: жалкая, сидит на сумке, сморкается. Что ж, пора вставать, производить телодвижения, звонить.

В такси она посмотрела на свои руки. Первый раз она вышла из дому, не приняв душа. Какая противная, улыбнулась она. Не было сил, она чувствовала себя такой одинокой, когда намыливалась, когда вытиралась. Да и зачем? Вот, свершилось, обрушилось несчастье. Наказана за преступление под названием старость. Она поглядела в окно. Версуа. Все эти люди за окном, они живут, быстро идут куда-то, все такие помытые, у всех есть какая-то цель. У той юной девушки тоже есть цель, она увидит его сегодня вечером. Давай, готовься к вечеру, намыливайся как следует, чтобы не вонять. Я тоже все это делала на протяжении трех лет. Ему станет грустно, когда он прочтет письмо, но это не помешает ему тем же вечером… Два языка движутся. Как противно. Она открыла и закрыла рот, чтобы почувствовать вязкую горечь, ей захотелось чаю. Вообще-то еще остались интересы в жизни. Чашка чаю, хорошая книга, музыка. Нет, неправда. Ох, это мерзкое желание быть любимой, свойственное любому возрасту. Что будет в Понт-Сеарде потом? Мебель, все дела по хозяйству, кто этим займется?