Любовь властелина - Альбер Коэн

Держа книгу в левой руке, а стопу — в правой и продолжая разминать ее, она старалась читать как можно лучше, скрывая акцент, находя свой тон для каждого персонажа, чтобы оживить диалог. Это быстро набило ему оскомину. Попросить больше не читать? Но тогда — опасность! Этот венгерский акцент, в соединении еще и с аристократическим английским произношением, был просто невыносим. Ясно, что если бы та, другая, говорила с венгерским акцентом, ему бы это казалось восхитительным. Может, предложить ей пойти в кино? Но надо же о чем-то разговаривать во время перерыва. Да и какое кино в два часа ночи! Вот что ждало его отныне, когда он заходил к ней после обеда, поскольку вечера были предназначены для другой, которая ни о чем не догадывается, бедняжечка, вот что ждет его: ходить с ней в кино, занимать перерывы обязательными разговорами, терпеть массаж ног, слушать романы, мучительно искать новые слова любви, тосковать оттого, что не может больше желать ее, и постоянно ощущать ее ожидание, ее смиренное и безмолвное присутствие в его жизни. И он будет при этом мучиться чувством вины и постоянно чувствовать острую жалость. Жалость оттого, что она пела ему свои венгерские песни, одни и те же, и он уже знал их наизусть. Жалость, когда в пять часов дня она приказывала служанке принести чаю, предлагая ему этот чай с забавной наивной надеждой, с неистребимым оптимизмом, как будто чай мог бы волшебным образом влить жизнь в эту смерть, которую она упорно не хотела замечать. Ее несчастная абсурдная вера в чудо чая, выпитого вдвоем — «беседуя», как она говорила. Но о чем беседовать? Он и так все о ней знал. Знал, что она любила читать романы аглийских писательниц, мечтательные, благопристойные, изысканные, вялые, медленные, прелестные, занудные, короче, романы для буржуазии, upper middle class'a. Знал еще, что она любит кучу всяких малоизвестных цветов и Баха, который был не Иоганном Себастьяном, а каким-то роботом.

Теперь другую ногу дорогая. Да, она добрая, нежная, но скучная и бездарная. О, его Ариадна, всегда такая веселая, неожиданная, немного сумасшедшая. Как она вчера сказала о курах: надутые, подозрительные сплетницы, мечтающие о пожизненной ренте. А ее описание раненого лягушонка, которого она выхаживала в подвале. Он припомнил все, что она сказала об этом лягушонке: его прекрасные, филигранные, золотистые глаза, его славный взгляд, робкий и доверчивый, каким он был благодарным, когда она с ним разговоривала, каким милым, когда ел, помогая себе пальчиками. И потом она заговорила с ним о пении лягушек и сказала, что это песнь, проникнутая подлинной тоской, что это крик души. А когда она заметила воробья, усевшегося на громоотвод виллы и чирикающего во все горло, она сказала, что он созывал своих друзей, сообщая им, что этот громоотвод удобный, как диван. А какие жаркие ее поцелуи. А эта чтица, чуть он ее из жалости коснется, сразу глаза Мадонны. К тому же он узнал, что она ходила в институт красоты на какую-то чистку лица. Что это еще может быть за чистка? Это, наверное, когда выдавливают таких маленьких червячков из каждой поры. О, Ариадна, ее чистые щеки, о, изгиб ее губ, и никакой помады, не то что у этой, которая терзает его ноги руками с накрашенными ногтями, эти ногти — как когти, как окровавленные когти. О, Ариадна, как по-детски она расцветает, когда он восхваляет ее красоту, она сразу строго складывает губы, будто ее собираются фотографировать. А в тот день, когда она приготовила щавелевый суп, как ей нравилось кормить его. И недавно после обеда, когда он прискакал на лошади, она была так обрадована этим неожиданным визитом, так счастлива, она бежала навстречу ему с такой невероятно сияющей улыбкой, что это выглядело даже комично, такая эта улыбка была широкая и радостная, что он рассмеялся, улыбка ребенка или неуклюжего гения, который не умеет держать себя в руках и сохранять достойный вид. Когда уже она перестанет терзать его стопы?

Я продолжу чтение? Да, дорогая. А массаж? Да, дорогая. А когда она опять начнет двигаться вверх, есть несколько способов ускользнуть. Лучший из них — симулировать печеночный приступ. Как она тогда оживлялась, расцветала от возможности услужить ему, как спешила принести чудовищно горячие компрессы, которые она каждые пять минут меняла, и вновь со всех ног неслась из ванной. И как она была горда, когда, не в силах больше терпеть жар на покрасневшей от ожога коже, он сообщал, что все прошло. В общем-то, единственное счастье, которое он мог дать ей — убедить ее, что она нужна ему. Значит, нужно разыгрывать больного каждый раз, как он к ней приходит. Таким образом, у нее есть чем заняться, а ему не грозит никакая опасность. В следующий раз, для разнообразия, пусть у него вступит в плечо: проверим, как действует ревматизм. Он уже представлял, как она мчится к врачу и возвращается с баночками мазей и притираний. Ох, если бы можно было поцеловать ее без всяких опасений в щеку и рассказать ей об Ариадне, во всем признаться, разделить с ней Ариадну. Но, увы, право собственности она хотела бы оставить себе. Все, хватит. Его ногами достаточно попользовались.

Не надо больше массировать? — спросила она, поскольку он отнял ногу. Нет, дорогая. Вы должны поспать, уже очень поздно. Чтобы вы хорошо отдохнули, я оставлю вам всю кровать целиком, а сама лягу в маленькой спальне. Он знал, последние слова сказаны в надежде, что он попросит ее остаться, спать вместе с ним. Невозможно. Больше никогда. Но если он согласится, чтобы она ушла и спала одна, она затоскует, и с утра у нее будут опухшие веки. Значит, надо уйти. Но куда? поехать к подружке Эдме и рассказать ей об Ариадне? Нет, будет слишком жестоко рассказывать о прекрасной любви бедной карлице, к тому же работающей в Армии спасения. Что поделать, бедному, несчастному Солалю придется возвращаться в «Ритц» одному. Он ей скажет, что у него срочная работа для сэра Джона, и, кстати, такси ждет. Одевшись, он поцеловал ее в щеку. Почувствовав, что она ждет совсем другого поцелуя, он, чтобы спасти положение, изобразил приступ кашля и ретировался, надвинув шляпу, терзаясь чувством вины.

В такси он вновь вспомнил тонкие морщинки в уголках глаз. Да, она несомненно поблекла, а какой прекрасной она была в начале их романа. Возраст карает нещадно, и к тому же она ведет такую уединенную жизнь в Понт-Сеарде, обрекая себя блекнуть в ожидании, день за днем, каждый вечер. Теперь она уже старуха. Все, он уедет с ней куда глаза глядят, прямо сейчас, этой ночью. Да, он откажется от Ариадны. Да, всю жизнь с Изольдой. Он постучал, попросил водителя повернуть назад, в Понт-Сеард. О, как она будет счастлива, его Изольда!

Несколько минут спустя он постучал снова, опустил стекло. Брат, сказал он водителю, любимая моя спит там, в Колоньи, вези меня к ней, потому что я пьян от любви, и так ли важно, что я умру? О, ее смертоносное очарование, когда впервые, тем вечером, я увидел, как она спускалась по ступеням университета, богиня, предназначенная мне, богиня, ушедшая в ночь. Следовательно, друг мой, с мощным шумом на максимальной скорости вези меня к любимой, и я сделаю тебя таким счастливым, каким ты еще не бывал, слово Солаля, четырнадцатого в семье, кто носит такое имя. Так сказал он и запел потом звездам, дрожащим в стеклах, запел как безумный, потому что он скоро увидит ее, и вовсе не важно, что он умрет!

XLIX

Еe приступы ревности, их расставания навсегда, она стегала себя ночью хлыстом, чтобы наказать за мысли о нем, и не давала ему знать о себе, целыми днями вообще не подавала признаков жизни. Его ожидание, ожидание возле телефона, который так жестоко, так ужасно не звонил, бешеный стук сердца, когда лифт останавливался на третьем этаже «Ритца», может, это она, нет, опять не она, всегда не она, и вот телефон звонит, она придет сегодня вечером. И тогда начинаются абсурдные приготовления, чтобы быть красивым.

Едва явившись, она набрасывалась на злодея, впивалась в его губы. Но когда остывал первоначальный пыл, у нее в голове опять всплывал образ той, которая была с ним, и она начинала его допрашивать. Он отвечал, что не может так бросить Изольду, что она теперь для него только друг. Ты лжешь! — кричала она, и смотрела на него с ненавистью. О, ты так же целовал эту женщину, как меня! О, проклятый, дурной человек, кричала она. Побойся Бога! — восклицала она на русский манер.

Потом она предрекала, вдруг сделавшись высоконравственной, что женщины его погубят, выскакивала из кровати, яростно одевалась, как женщина, привыкшая действовать, объявляла, что на этот раз все кончено, он ее больше не увидит, с холодной решимостью натягивала перчатки. Ее угрюмые приготовления к отъезду, чтобы найти повод остаться, не роняя при этом собственного достоинства. И чтобы продемонстрировать непоколебимое решение оставить его навсегда, что прежде всего выражалось в энергичном застегивании пиджака, который она принималась так и сяк одергивать, и каждый раз, казалось, результат ее не удовлетворял. А к тому же приготовления были весьма решительны, поскольку она надеялась, что, если он поймет, как она серьезно настроена уйти, а она при этом прособирается подольше, он в конце концов начнет умолять ее остаться. В довершение комедии он в свою очередь поддерживал решение о разрыве, даже сам побуждал ее уйти. Оба хорохорились, не на шутку опасаясь, что у другого могут быть и впрямь серьезные намерения, но в то же время, как ни парадоксально, в душе надеясь, что не будет никакого разрыва, и эта надежда давала им силы для угроз и решительных действий.