Любовь властелина - Альбер Коэн

На кладбище в полночь, выйдя из могил, эти господа неуклюже танцуют, безмолвно и скромно танцуют, угловатые и иссохшие, курносые, с вечно смеющимися ртами, с бесстрастными пустыми глазницами. Они трясутся медленно и неустанно, клацая суставами, как вставными челюстями, в такт музыке деревенской свирели, на которой играет совсем маленький покойник в желтой шапочке с пером, в расшитых драгоценными камнями бальных туфлях, дует в нее пустым провалом рта.

Под звуки «Вальса конькобежцев» эти господа и дамы танцуют, подпрыгивая порой, челюсть к челюсти, провал к провалу, зубы к зубам, иссохшие, гладя голыми фалангами оголенные ключицы, и тихонько посмеиваются, когда внезапно начинает играть шотландская народная мелодия «Это всего лишь до свиданья», и один из них, в офицерской фуражке, стискивает костлявой рукой двадцать четыре ребра своей подружки и прижимает ее к грудине, а в это время филин драматически хохочет, и скелет дамы, которая при жизни была Дианой, живой, подвижной, солнечной, самой нежной и самой строптивой, нахальной и раболепной в моменты страстных ласк, скелет этой самой Дианы, ставшей теперь лишь грудой костей, увенчанной розами, бедняжка, пытается, клацая костями, изобразить изящное па за кустом.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

LIII

Уф, да, ну чего, я уж как позавчера приступила к работе, я ж обещала этой поганой верблюдице Антуанетте, что приеду, как только моя сестра оклемается, ну, допустим, все оказалось подольше, чем я ей сказала, я обещала в начале июля, как мне эти дохтора говорили, но я ж не виноватая, что они ошиблись, они завсегда ошибаются, только вот счет выслать не ошибаются, это я вам ручаюсь, можете мне верить, я уж не виновата, особливо ежели учесть, что я завсегда слово свое держу, но тут уж обстоятельства, вот шестого августа, как только сестра оклемалась, я скоренько прыг в поезд и сразу за работу, приступила немедленно, с того же дня, конечно, во мне тут нуждались, это я вам ручаюсь, да вы садитесь, не стойте, я всегда разговариваю, даже сама с собой, когда работаешь, как-то не так одиноко, особенно когда, вот как сейчас, я начищаю серебро, так удобно, сидя, с чашечкой кофе, мадам Ариадна говорит, что, когда я начищаю серебро, я корчу такие гримасы, как если бы злилась на кого-то, кого-то ненавистного, может, это так и есть, ежели учесть, что я себя не вижу, я же в зеркало не гляжусь, когда чищу серебро, но я, наоборот, это серебро обожаю, оно ведь принадлежит мадам Ариадне, она унаследовала его от мадемуазель Валери, ну вот, как я вам уже сказала, я приступила к работе, не от многих девчонок такой прыти дождесси, как от старушки Мариэтты, а она вовсе не всегда была старушкой, не всегда была маленькая да кругленькая, как сейчас, и в морщинах вся, как печеное яблочко, ну а как же, ежели учесть, что уж шестьдесят мне, но, право слово, в мои двадцать немногие могли со мной сравниться, красавица и все такое, не то что сейчас, бедная Мариэтта Гарсэн, служанка, подмети-убери, уж сколько я проделала, вы бы видели кухню, когда я сюда позавчера приехала, рукоятки все черные, это была целая песня их отмыть, углы не выметены, тряпки половые все сопливые да клейкие, будто их сроду никто не полоскал, и запах, вы бы сказали, не поймешь какой, и потом все поменяли местами, перетащили что куда, прям Саддам и Геморра, а во всем виновата эта бестолочь Путаллас, я вам рассказывала только что, на этой кухне был жуткий бардак, когда я позатот день вернулась из Парижа, значит, сестра-то оклемалась, у меня аж кровь в жилах заледенела, как я ту кухню увидела, в каком она состоянии, а я-то ее нализывала, она у меня чистая да порядочная была, как драгоценность сверкала, тут нужна была моя смелость и решимость, стекла я везде верблюжьей шкуркой протирала, ну все, в опчем, все отчищала, не останавливалась ни на минуточку, даже чтобы дух перевести, ежели учесть, какой силы был беспорядок, наверное, как малышка Марта уехала, эта Путаллас все переставила, такая разгильдяйка, наплевать ей, она ж только по утрам приходит, ей-то что, я-то ее знаю, вечно с сигаркой, вся накрашенная, и никогда как следует не подметет, вечно ленивкой кое-как помашет, ничего не соберет толком, видите, бессовестная, все по углам распихивает, видели бы вы те углы, и за продуктами идет — хоть бы тапьки домашние переодела, и в лавке все язык чешет, она-то на этом небось собаку съела, трандычать — то умеет, и думает только о том, чтоб попить да поесть, ходячее кладбище цыплят, и характер поганый, из ничего такую бучу раздует, ох, я ее знаю, каждый вечер в кино или на танцы, это в ее-то возрасте, ей уж за сорок, а перед Путалласихой была бедняжка Марта, она пришла как моя заместительница, славная девушка, но совсем недотепа, глаза у нее там, откуда куры яйца несут, я пыталась ее выдрессировать перед отъездом, а то ведь сестра заболела флебитом, семья прежде всего, а вы как думали, они положили ее в какую-то там шину, а ноги-то все опухли, вены-то все раздулись, и она не могла шелохнуться, вся забинтованная лежала, она работала консьержкой у Ага-хана, вилла на двадцать комнат, ну и местечко, а он в Африке важная шишка, и он стоит столько, сколько сам весит в золоте и драгоценностях, и деньжищ у него полно, и это, между прочим, несправедливо, он весь надутый и весит очень много, ну прям попотам, вроде бы он как Папа Римский для своих негритят, да только они ему до лампочки, вы уж мне поверьте, он все время в разъездах и развлекается по гранд-отелям, в белом цилиндре шляется со скачек на рулетку и обратно, я видала его патрет в журнале, и вечно вокруг него девчонки из театра, ежели учесть, что рассказывала моя сестрица, да, девчонки постоянно, особенно одна актерка из синематографа, ну та, у нее еще рот как печка, хорошо хоть, что уши его как-то держат, а то разъехался бы, в общем, шикарная богатейшая жизнь, а между тем вокруг столько бедолаг без кола без двора, ни комнатки, чтобы поспать, ни рубашонки запасной, и живот подвело от голода, нет, к Марте-то я хорошо относилась, ну той, что моя заместительница была, она славная и все такое, но недалекая, не умела организовать себя и вечно дрожала перед этой Антуанеттой, та прямо царь и бог со своими казарменными ухмылками, так что, итого, сначала Марта, а потом Путалласиха, когда Марта ушла, дом остался неухоженный, серебро все пожелтело, мадам Ариадна не очень-то умеет приглядывать за всем, это дар, или он есть или его нет, погоди, я налью себе еще чашечку, на водяной бане он не остывает, иди сюда, Мариэтта, я тебя приглашаю, сейчас моя очередь угощать, я люблю пить кофе, прихлебывая, так лучше ощущаешь вкус, мадам Ариадна говорит, что я пью кофе с лукавым видом, это из-за очков, и еще, что у меня красивые руки, как говорится, ручки, ах, мадам Ариадна, видели бы вы меня, когда мне было двадцать лет, в любом случае, кофе ого-го какой, шибко возбуждает злость для работы чашечка хорошего кофе, дохтор в Париже сказал, что я должна его пить побольше, что-то двадцать какого-то удавления у меня было на руке, они измерили прибором, да мне-то что, и вообще эти дохтора делают вид, что все знают, а сами-то мало чего знают, да ладно, умеют только счета присылать, в этом они мастера, я бы и раньше вернулась на работу, но надо было дождаться, чтобы сестре стало хоть чуть-чуть легче с ногами, и эта потом ее плевмания, ух ей ведь даже трубку сували в глотку, чтоб могла дышать, и тут еще моя фиброма, пришлось пойти в больницу, там дохтора такие вежливые, особенно черненький такой, кучерявенький, они все хвалили мою фиброму, прям любовались, будто сроду такой громадной не видели, четыре кило весила, так что, вроде бы когда она такая большая, то может скрутиться, в общем, такое ко мне было уважение промеж дохторов, и обихаживали как королеву, а еще ежели учесть, что мадам Ариадна, когда узнала, примчалась в Париж специально ради меня, целый день сидела, она попросила, чтобы меня перевели в отдельную палату, частную, как говорится, я сказала, что не стоит труда, но она настояла, все счета оплатила, вот ведь как любит меня, у нас в семье насчет болезней завсегда так, вот племянница моя, та, что замужем, у нее эти дела длятся по пятнадцать-двадцать дней, а потом несколько месяцев как ничего нет, и уж думают, все, пузо сейчас на нос полезет, а вот нет, какой-то сгусток заткнул выход, и все снова льет, как из крана, и вроде причиной этому сгустку какие-то грибки, а дохтора говорят, надо удалять матку и трубы, и еще у нее какой-то утерус узкий, сестра говорит, это муж ее все виноват, вроде бы Бог нас создавал по своему образу и подобию, да подобие-то больно неудачное, надо было бы нам всем открыть животы и повынимать оттуда все, что не так, а потом поставить застежку-молнию, на случай если еще что-нибудь вынуть, вроде как перемена блюд, но я теперь уже могу сказать, что с этой фибромой мне повезло, потому что, кабы не она, я бы вернулась раньше, и пришлось бы в Париж ехать еще раз, ежели учесть, что у сестрицы все опять вздулось, все там хоть и думали, что все уже, и вот опять в больницу, ну наконец сейчас она уж бодрехонька, я надеюсь, что надолго, ежели учесть, что это моя единственная сестра, мадам Ариадна похвалила мой чубчик, как она говорит, я называю это кок, как-то лучше звучит, ничего особенного, я это делаю намоченным в воде пальцем, лоб кажется выше, может, немного по — девчачьи, но мне ох как идет, ну, вернемся к Ага-хану, заметьте, может, коммуняки и прочая компания не совсем неправы, если посмотреть в корень, вот только я против, что они накопления хотят отобрать, подумайте сами, пятьдесят лет я работаю в поте лица, и вдруг это запрещено и я должна отдавать на произвол судьбы то, что мне честно причитается, а государству что, оно только наживается на нас, по-моему, надо сделать так, чтобы простому люду было на что жить в старости, и средний класс тоже нужен, он двигает торговлю, но не эти жирные богатеи, которым деньги некуда девать, Ага-хан или там американские миллионщики, и всякие эти прынцессы с обложек журналов, у них всего слишком много, ожерелий и драгоценных камней, а украдут — им наплевать, они смеются себе и говорят, что еще купят, танцуют цельными днями и на лошадях скачут с видом, будто им все дозволено, а это преступление перед Богом, хуже, чем воровство, потому что иногда вор-то и не виноват, бедняга, нищее голодное детство, пьющий зверюга папаша, а эти прынцессы, что они в жизни хорошего сделали кроме того, что однажды ночью король взобрался на королеву, а дальше все для госпожи прынцессы, вечно она на балах, нет чтоб постирать что-нибудь или пол протереть, чулки бы хоть раз себе сама постирала, когда с бала-то возвращается, дел-то на минуту, как бы не так, все развлекаются да смеются у себя во дворцах, и дорогой ковер прынцессе расстилают, когда она из поезда выходит, уважение, понимаешь, оказывают даже подошвам ее туфлей, и всякие там почести, будто бы у нее нет, понятно где, понятно какой, щелки, как у всех прочих, вот сейчас я вам расскажу, к примеру, королева такая-то, и в журналах пишут ждет ребенка в сентябре месяце, и говорят это с таким прям уважением, без шуток, а ежели учесть, что это все потому, что король на нее с успехом взгромоздился в январе, да, кстати, вы что думаете, я сюда приехала, бросив там сестру еще вовсе слабую, пять врачей вокруг нее с ног сбиваются, ради этой верблюдицы Дэмихи с ее зубищами громадными, «Отрава» я ее промеж себя называю, вроде как она за вас молится, кругом одна религия, но при этом вечно гадости всякие говорит с улыбочкой и себя считает светской персоной, мадемуазель Валери, которой я служила почти двадцать лет — вот она да, правда высший свет, она английскую королеву знала и ей раз в год наносила визит вежливости, во какая честь, а Отрава-то вообще ноль без палочки, никакого воспитания, даже не видит разницы между бокалом для молодого бордо и бокалом для выдержанного вина, уж не ради нее я расстаралась и вернулась и не ради ее дорогого сыночка, что свой носишко задирает, когда мимо меня проходит, будто он сын Папы Римского, выхваляется еще белыми гетрами, а все одно со своей этой бороденкой лучше не выглядит, нет, вернулась я немного из-за месье Ипполита, кроткий он, как агнец Божий, жалко мне его, а главное, из — за мадам Ариадны, из-за нашей дружбы я вернулась, потому что, знаете ли, с моим темпераментом в Швейцарии трудно, я ж француженка, у нас во Франции вечно что-то меняется, а тут в Швейцарии тишь да гладь, одно и то же, да, из-за мадам Ариадны, мы уж куда как друг друга любим, я вроде как ее вторая мамочка, как говорится, она ж сиротка, бедное дитя, и никого на свете она так не любит, как меня, это уж я вам гарантирую, представьте, я ж ее помню ребенком совсем, пеленки и всякое такое, в корыте-то как я ее накупывала в саду, вода прям на солнце нагревалась, это, знаете ли, полезно для здоровья, когда я тут давеча вернулась, вы бы видели, как она бросилась меня обнимать — целовать, прямо только из такси вылезла, вся раскраснелася, так рада была меня видеть, и что мне еще понравилось, что она какая-то другая стала, вот в прошлом году, когда я уезжала к сестрице-то в Париж, из — за вен ее надутых, она частенько грустная бывала, и говорила мало, вечно в своих писаниях каких-то, я так думаю — все из-за женитьбы, Диди этот не удовлетворяет ее, ежели учесть, что разве такого мушшину надо такой женщине, о-ля-ля, видали бы вы моего мужа покойного, красавец как есть, сто кило весу, настоящий мушшина, а руки-то такие белые, как у девушки, а вот сейчас у ней такая перемена, довольная, все поет, к примеру, сегодня утром, проснулась раненько, спустилась в кухню, расцеловала меня и спросила, будет ли вечером так же ясно на улице, как сейчас, в общем, изменилась, в ванной напевала «Жизнь в розовом свете», ну, знаете эту песню, где она поет «когда он обнял меня…» и так далее, очень мне эта песня нравится, про любовь все как есть, молодость там и любимый человек, бедняжечка Мариэтта сама с собой разговаривает, чтоб не скучно было, вот психическая старуха, ох, нет, я здесь не ночую, о чем вы, я ценю независимость, представляете, Отраву аж перекосило, как узнала, что я подыскиваю уголок в деревне, то бишь в Колоньи, и когда я в Париже была у сестрицы, из — за вен ее надутых, я жилье оплачивала до копеечки, чтобы сохранить свой угол, когда приеду, то бишь, когда я всю посуду-то вымою и все там сделаю для мадам Ариадны, и вечером, не поздно, до дому, ежели учесть, что мадам Ариадна тоже любит сама с собой побыть, книжки свои почитать, на пианине поиграть, и вот в полвосьмого я уже у себя, комнатка да кухонька, но все такое миленькое, вяжу да журналы читаю, неплохо мне живется, чего там говорить, заходите ко мне в воскресенье после обеда кофейку попить, увидите, как у меня мило, ежели учесть, что мой покойный муж-то столяркой занимался, как настоящий художник все делал, а вот папа госпожи Ариадны — настоящий дворянин, пастор д'Обль, что уж там говорить, всякое там благородство, и денежки водились, и такой вежливый, красавец, причем, мужчина, и так знал много, что его позвали в Женевский университет фрапесором, он своим идеям учил молодых пасторов, честь-то какая, а мама мадам Ариадны, тоже дама высшего света, вы бы видели, какие люди пришли на похороны мадам, а на похороны месье потом, кстати, тоже, говорили, он от сердца умер, а я так думаю, что от горя, не смог пережить утраты, у нее была лихорадка после родов мамзель Элианы, это младшенькая, умерла она в 18 лет, красоты невероятной, но мне всегда больше нравилась мадам Ариадна, сердцу не прикажешь, а ведь еще перед смертью месье потерял все свое состояние в Америке, но пасторы же не так уж привязаны к деньгам, в общем, как я поняла, под конец ему осталось только жалованье пастора, но мадам Валери, она была вполне состоятельная, хоть и давала кучу денег этим всем бездельникам-ханжам, которые вокруг нее терлись, она была суровая, но справедливая, иногда такие ужины устраивала, я прислуживала на них в вышитом передничке и капоре, так уж я этим гордилась, чего там, на ужине-то одни аристократы были, говорили негромко, а если вдруг голос повышали, то все равно как-то достойно, а мадемуазель Валери, как королева, в центре, этим улыбнется, тем улыбнется, но все в меру, палки не перегибает, соблюдает достоинство, вы бы видели ее, ну вот я и попала к ней после смерти месье, когда она взяла детишек к себе, восемь лет месье Жаку, мадемуазель Ариадне было шесть, а мадемуазель Элиане пять, не, вот я врунья, семь лет было месье Жаку, он родился только через два года после свадьбы, не шибко они торопились, может, и не ведали, как это делается, вы же знаете пасторов, они такие все образованные, а в вопросах любви ни в зуб ногой, может, даже в первую брачную ночь они встали на колени и попросили Боженьку маленько просветить их о том, как же тут управиться, и, может, он им плохо объяснил, да помолчите уж, не смешите меня, но так, между нами, что до мадам Ариадны, она мне как дочь, я же с ней с детства вошкаюсь, мою там, тальком припудриваю и всякое такое, я даже задик ее малюсенький целовала, когда она была ребеночком, так что можете себе представить, я уж вам не стану про нее так уж подробно рассказывать, она вчера подарила мне сумочку из крокодильей кожи, новенькую совсем, сколько уж она стоила бог ее знает, и она едва вылезла из такси позавчера, я только из поезда вышла, она как хвать мою сумищщу, это своими-то ручками, как у прынцессы, в общем, обожает меня, и сказала мне, чтобы я себя не перетомляла, чтоб ей ужин подавала в полседьмого, чтобы в полвосьмого уже я могла уйти, вот такая она заботливая, уж мне не в чем ее упрекнуть, ежели ее и есть в чем упрекнуть, только в том, что она за этого Диди замуж вышла, это тайна, покрытая мраком, как племянница мадемуазель Валери могла, не пойму, но она всегда такая вежливая, уважительная, теперь, когда мы одни, я ей подаю покушать то, что мне заблагорассудится, ежели рыбку морскую, то и рыбку, а если живот вдруг заболит, готовлю рагу из белого мяса под белым соусом, и никогда ничего не скажет, никаких замечаний, всегда всем довольна, а она, между прочим, образованная, у нее диплом об образовании и всякое такое, и вы бы видели, как она ест, никогда не чавкает, это врожденное, не хухры-мухры, высший свет, вы бы видели, как она, еще тетя была жива, на лошади изячно каталася, мадемуазель ей разрешала, лучшая наездница в Швейцарии была, но после того как замуж вышла, все, никаких тебе лошадей, да и из высшего света больше никого, мне от этого тошно, совсем они ее затюкали, эти ничтожества, а она такая простая, не гордая, иногда даже руку мне могла поцеловать, представьте, такая уж важная персона, а вот оно как, хоть и все от тети-то она унаследовала, как-никак единственная племянница, а уж какая чистоплотная, ванну принимает два или три раза в день, клянусь вам, но она при этом даже губ не красит и пудру ни-ни, раз я ей предложила хоть чуть-чуть напудриться, она улыбнулась мне, но не ответила, ох, вы бы видели, какая у нее фигурка и спереди, и сзади, ух, как она ладно сложена, ягодички, как у статуэтки, просто подушечки, для любви предназначенные, а муж ее, я вам гарантирую, в постели не очень-то, постель не греет, как говорится, раз-раз, но ничего лишнего, то есть красоту ему не оценить по достоинству, мне даже больно думать, что этот петушок с его бородушкой всем этим пользуется, да что вы от меня хотите, я француженка, и у нас свобода слова, мне ж обидно, что она транжирит свою прекрасную молодость на эдакого Диди, он ее не достоин, и если уж сказать вам по-честному, мне бы хотелось, чтобы она себе дружка завела, он ее не заслужил, Бог уж меня простит, я вслух боюсь сказать, красавца ее достойного, арыстократа, как те, что приходили во времена мадемуазель Валери, и конечно же, молодого, в расцвете сил, но, увы, она не из таких, она пальцем не шевельнет, чтобы завести дружка, мушшинам, им надо, чтоб физиономия раскрашенная была, всякое там кокетство, и чтоб задом крутила, но это не в ее стиле, она, может, и не рассчитывает на мушшин, вы знаете, у этих образованных свои причуды, а она еще такая чтица, читает в ванне даже, это вредно для здоровья читать в горячей воде, а она читает, даже когда мылится, я видела как-то раз: кладет книгу на кран и читает стоя, склонившись над страницами, пока мылит свое тело, такое уж красивое, хотите — верьте, хотите — нет, она читает, даже когда зубы чистит, она поворачивает странички книги и чистит, ну как вы чистите, а вокруг все розовое, бедняжечка Мариэтта должна все чистить-мыть, козел отпущения для всех вокруг, я иногда кровать за ней убираю и даже там книжки нахожу, может, она читает, и когда Диди ее обрабатывает в постели, цыц, молчите, не смешите, да я знаю, для нее муж вообще пустое место, но она и не пытается дружка завести, сплошное чтение да чтение, серьезное причем, и еще на пианине играет, но ничего такого веселого, все серьезное, как на похоронах, спеть ничего не получилось бы, и вот этот Диди, пианины, книжки, это не жизнь Для такой красивой женщины, против книжек-то я ничего не имею, это неплохое развлечение, я тоже одну прочитала в больнице, когда фиброму оперировали, но надо ж меру знать, и потом, что до религии, я-то, ясное дело, католичка, но она-то, она воспитана в протестантском духе, ну вы ж понимаете, честность, никаких тебе шуточек и прибауточек, а что касается религии, я думаю, есть одна вера, все религии-то из одного корня растут, и вообще, если хорошенько подумать, самая удобная религия у евреев, потому что есть один Боженька и никакой тебе путаницы, разве что, конечно, это евреи, но из того, что я тут наговорила, не следует делать вывод, что я мужу рога наставляла, это я так, ради красного словца, я-то сама ни на кого другого даже и не взглянула, в общем, была образцовая супруга, но это потому, что он того стоил, ну все, я закончила тут все начищать, теперь говорите мне о любви, ну-ка скажите мне еще что-нибудь нежное.