В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

геморройные шишки во имя прогресса и процветания государства!

Как во сне, слышу я голос своей жены Эльфриды Семеновны.

— Прошу за стол! — повторяет она и уходит в гостиную.

А старики один за другим хлопают Яшу по плечу и благодарят:

— Ты нас спас, парень!

— Так держать, Яша!

— Доброго тебе здоровья, до ста двадцати!..

Мы перешли в гостиную. Во главе стола — жених и невеста. Рядом Яша — герой дня, гордость собрания. Первый тост, как и положено, за здоровье молодых. Мазл тов! Доброго счастья, хорошей удачи! Мы ели, пили, веселились, но письмо Насти занозой сидело в моем сердце и не давало покоя. И я понял, что просто обязан что-то сказать по этому поводу.

— Друзья, — сказал я и поднялся со стаканом в руке. — Кроме жениха, невесты и еще двух-трех молодых, все здесь перевалили через пенсионный возраст. Много повидали мы в своей жизни. Кое-кто помнит даже царя Николая Второго, а уж погромы Петлюры и Деникина не забыл никто из нас. И все мы были свидетелями страшной резни, устроенной Гитлером, да сотрется имя мерзавца. Но даже в самые черные дни не оставляла нас надежда на лучшее, на негасимую искру, живущую в нашем народе…

Я оглядел стол, и навстречу мне полыхнули огнем глаза старого Кляйнберга, самого говорливого члена нашей «двадцатки».

— Старики! — продолжил я. — Пройдет еще несколько лет, и мы с вами сойдем со сцены, освобождая место другим. Мы уйдем, а они придут. Мы уйдем, а «двадцатка» останется! «Двадцатка»! Слышите ли вы это слово? Она будет и через сто, и через тысячу лет. Так давайте осушим этот стакан за здоровье евреев будущих поколений, которых не увидят наши глаза. Да-да, мы не увидим их, но они придут, они будут и, возможно, вспомнят добрым словом нас, невезучих сверстников этого тяжелого века. Вспомнят нас — поколение погромов, войн и ужасающей Катастрофы. Вспомнят нас, выживших несмотря ни на что.

И мы выпили «лехаим», выпили не раз и не два. И мы пели еврейские песни, пели хасидские нигуны и народные напевы, пели свадебные гимны и подпевали нашему хазану. И каждый из нас благословил новобрачных. Вина, слава богу, хватало, все пили в три горла, и даже Яша — самый молодой член «двадцатки» — старался не отставать от старших товарищей.

Было радостно и было грустно — все как положено в жизни, которая не устает утекать между пальцами — в минуты счастья даже быстрее, чем в час беды. Несколько дней спустя мы провожали Сему и Марусю на поезд, идущий на северо-восток, в сторону энергетической станции за снежными горами и ледяными реками. Маруся уволилась из больницы и уезжала с мужем: медики нужны повсюду.

Путь предстоял далекий и долгий. Мы помогли ребятам внести вещи и по местному обычаю присели в вагоне «на дорожку». Фрейдл и Берта Ефимовна украдкой смахивали слезы. Молчал и Кляйнберг, расстававшийся с единственной дочерью. Только Яша пытался шутить и смешить остальных, но не слишком удачно.

Прощальные поцелуи, просьбы и обещания писать почаще, пожелания удачи… Проводница торопит провожающих: «На выход, граждане, на выход!» Мы вышли на платформу. Гудок электровоза… Бесшумно трогаются с места вагоны. Мы идем вслед и машем, машем отъезжающим. Теперь уже плачет и Тамарке, наша грустная дочка. Сегодня у Тамары концерт. Она кутается в осенний плащ, и в глазах у нее осенняя тоска. Поезд набирает ход. Вот он прощается с нами еще одним длинным гудком — на этот раз уже издали. Мы напрягаем глаза, чтобы рассмотреть в вокзальном полумраке силуэт последнего вагона…

1965

Агония

Что будет тебе опорой в горе?

Что скажешь, когда исполнится срок

и двинешься в путь долиной смертной тени?

СамехИзхар[59]

Мириам еще не исполнилось шестнадцати, когда налетел на нее этот пройдоха, дьявол-искуситель. Забилось сильнее сердечко, заблестели особым блеском высокомерные глаза, растянулись в улыбке горячие губы, приоткрывая дерзкое сияние ровных красивых зубов. Все чаще стали посматривать на Мириам парни и взрослые мужчины; их откровенные взгляды падали на нее, как капли дождя. Что ж, пусть смотрят, пусть радуются: он ведь и в самом деле прекрасен, этот весенний луг. Гордо и смело идет она сквозь ливень взглядов, греховных помыслов и затаенных желаний, гордо и надменно.

Она встает рано, чтобы успеть в школу, к премудростям литературы и математики. «Мертвые души» Гоголя зевают там меж синусов и котангенсов, и во всем этом скука, скука смертная. Господь Создатель! Жизнь нашептывает на ухо совсем-совсем другое. Ей, жизни, и дела нет до каких-то там мертвых душ. Мало-помалу узнает Мириам, какие интереснейшие вещи происходят за задернутыми занавесками, за закрытыми ширмами. Чем больше вглядывается она в окружающий мир, тем больше удивительного и манящего предстает ее любопытному взору. В этом мире вскипает веселье, разгуливают парни, и запах цветов наполняет сияющую солнцем голубизну. А за занавесками… о, там между девушками и парнями свершается нечто запретное, неприличное и ужасно влекущее.

Мириам не знала матери — та умерла при родах. О девочке заботится бабушка Нехама, а отец с новой семьей проживает в другом городе. Раз в месяц он присылает денежный перевод.

У старой Нехамы рак. Одну грудь ей уже отрезали, но это не помогло: снова появилась злокачественная опухоль, появилась и растет с каждой неделей. Какими тихими, какими неверными стали вдруг бабушкины шаги! Все теперь мешает Нехаме, все раздражает ее — и солнечный свет, и уличный шум, и вся эта жизнь, бьющая ключом за порогом. Бабушка закрывает окна, чтобы не видеть, затыкает уши, чтобы не слышать. Месяцем раньше она еще вставала по утрам с кровати, распрямлялась с протяжным стоном и брела к плите — вскипятить чайник, проводить девочку в школу. Сейчас нет у нее сил даже на это. Сейчас Мириам сама ставит чайник и выполняет всю домашнюю работу.