Ветвь оливы - Вера Космолинская

— Не будет никакой эволюции. Не будет никакого лучшего мира.

Он, сдерживаясь, втянул воздух сквозь сжатые зубы. Странно было видеть его, превратившегося в запутавшегося, заблудившегося мальчишку со странными идеалами.

— Ты давишь, Мэллор!..

— Вовсе нет, — сказал я мягко. В конце концов, я же хотел его выслушать. — Кроме того, если они приспособятся, определенная часть людей выработает устойчивость к препарату. Если люди вообще выживут, они избавятся от этой зависимости, и ты ничего не сможешь передать им через поколения. Эти иллюзии разобьются.

Он вскочил, потом, переборов себя, снова сел. Я пожал плечами.

— Хорошо, предположим, чисто гипотетически, что они не выработают устойчивости. Что все пойдет по твоему плану. Кому нужна твоя заводная протоплазма? Без желаний, без мыслей, без цели — своей цели. Они даже не будут понимать, что живы.

— Они будут счастливы. Они будут добры и прекрасны.

— Как крысы с вживленными в мозг электродами, — сказал я безжалостно и он возмущенно вздрогнул от такой грубости.

— А кому эта грязная «протоплазма» нужна сейчас? — оскорбился Клинор. — Со всеми ее глупостями?!

— Хотя бы себе самой она еще нужна. Каждый человек, каждая вещь, каждое мгновение — это возможность многих миров. Ты уничтожаешь целые миры. Саму их возможность. Не какой-то один из них.

— Значит, по-твоему, каждый человек — это целый мир? — он выглядел так, будто цитировал старую детскую сказку и хотел подловить меня на очевидной нелепости.

— Грубо говоря — по законам физики. Все не столь романтично, как тебе кажется.

— Не много же нужно миру, — засмеялся он снисходительно и уязвленно одновременно.

— Как всегда — слишком много и слишком мало одновременно. Но тебе, конечно, все равно. Ты считаешь себя и свою идею, отдельно взятого себя и отдельно взятую идею важнее всех остальных во времени и во вселенной? Все равно не выйдет. Есть ведь и другие планеты. И другие населенные миры. Что же ты собираешься сделать с нашим? Или ты думаешь, что то, чего ты сейчас не видишь, не существует?

Клинор несколько секунд пристально смотрел на меня.

— Собственно говоря — да, — сказал он негромко.

Я недоуменно моргнул.

— Что?..

— Никаких миров не существует там, где нас нет, — проговорил он спокойно и отчетливо, чтобы у меня не было сомнений ни в одном, произносимом им слове. — Когда-то мы исходили из ложной позиции, что почти все вариации происходящих или когда-то происходивших событий, которые возможны — существуют. Это неверно. Мы создаем их, когда совершаем в их отношении какие-то действия. Миры рождаются, когда мы приходим в них. Именно поэтому в мире возможно все. Это всего лишь наше воображение, делающее его материальным. Неужели ты думаешь, что все миры, в которые мы перемещались, действительно существовали? И их столько? И всегда можно найти такой, какой нужно или очень похожий на него? Пусть с некоторыми ограничениями — но это ограничения нашего собственного разума. Вот сейчас мы здесь, — он вскинул руку. — Этот мир — настоящий? Сейчас — да. Его не было, но он стал и будет настоящим, потому что здесь есть… мы. И я знаю что делать.

— Этот мир реален только потому, что в нем есть… ты? — я намеренно повторил паузу в формулировке.

— За себя, — сказал он, терпеливо наклонив голову, — я могу в точности поручиться, что я существую. Но я не могу сказать такого больше ни о ком, и ни о чем.

— Ты не первый, — заметил я. — Это называется — солипсизм. Только если ты один во вселенной, почему бы тебе не изменять все одним своим сознанием? И какое тогда тебе дело до остальных?

— Именно это я и делаю. Потому что все, что существует — это мое сознание. В том числе, все остальные, до которых мне есть дело. Хорошо, может быть, наше сознание, — прибавил он примирительно. — И может быть, наш мир тоже был настоящим, раз мы из него родом. Пусть и несовершенным. Но это мы делали его таким, каким он был.

— Так зачем же тебе этот? Ненастоящий?

— Затем, что у него есть шанс стать настоящим и совершенным. Он к этому движется. — Так вот тогда откуда должны взяться мифические поколения его продолжателей в ненастоящем мире? Из одного его желания? Он лепит их из ничего? — Но что касается того, что здесь было до нас, этот мир — химера. Он появился тогда, когда в нем появились мы. Мы лепим его из ничего, из пустоты.

— Ошибаешься. Здесь никогда не было пустоты. И довольно весомая часть меня подтверждает, что этот мир существовал и раньше. А вот теперь превращается потихоньку в абсурдную химеру. Лучше подумай, что именно тут осталось от тех нас, кого ты считаешь настоящими — призраки? Абстрактные идеи? Даже от тебя. Копия — это только копия.

Он покачал головой.

— Мыслю, следовательно, существую. А этот мир не существовал, пока нас здесь не было. И если мы отсюда исчезнем, не завершив творения — он существовать перестанет. Как мыльный пузырь. — Он посмотрел на меня пристально. — Не будет ни «весомой части тебя», ни всего того, что ей известно и дорого. Но тебе ведь дорого здесь что-то? Или кто-то? «Весомой части тебя»? Может быть, стоит остаться здесь, чтобы они могли жить дальше? Гипотетически — если мир изменить возможно, значит, он уже не раз изменялся. Почему бы на этот раз не сделать это по нашей воле? Ко всеобщему благу?

— По чьей-то частной воле этого вообще случаться не должно.

— Предпочитаешь власть толпы? — усмехнулся он вкрадчиво, прищурившись. — Или, может быть, ты веруешь в то, что вселенная обладает каким-то разумом?

— Надеюсь, что нет.

— То есть? — он, конечно, не понял моей надежды.

— Если бы она им обладала, в этом был бы признак единоличности и произвола.

Его глаза изумленно расширились. Став совершенно, небесно-голубыми. Он и впрямь был таков в молодости или он слегка модифицировал свою копию из эстетических соображений? Это было возможно. И скорее, всего, так оно и было.

— То есть, ты действительно предпочитаешь бессмысленность?.. Всерьез? Ход корабля «без руля и без ветрил»?

— Я предпочитаю «великое уравнение», с бесконечным множеством переменных.

Он услышал только одно слово, за которое схватился.

— Уравнение? — переспросил он. — Да ведь и я стремлюсь к тому же. К великому уравнению — к миру, в котором все будут счастливы и добры друг к другу. Может быть, мы сами несовершенны, но мы можем добиться совершенства…

Я посмотрел на него пристально.

— Не можем.

— Можем!

— Это не в природе вещей. То, о чем ты говоришь, может быть и могло бы изменить мир, если бы могло осуществиться, но осуществиться оно не может. Ergo[4], ты вообще не можешь изменить мир.