Несущая свет. Том 1 - Донна Гиллеспи

— Нет, не только… Они внесли еще кое-какие дополнения в обвинение.

— Какие же?

— Теперь они утверждают, что ты намеренно вооружал войско Видо, задумав обратить его мощь — когда подойдет время — вместе с другими варварскими ордами против Рима, — ответил Марк, держа в руках свиток с полученным посланием.

— Что за неслыханная чушь! — воскликнул отец с возмущением, выходя наконец из состояния летаргии, и вырвал послание из рук Марка. Он долго глядел на него, по-видимому, не в силах прочесть, руки старика дрожали. Затем быстро пробежав свиток глазами, он отвернулся в сторону, на лице его отразилась такая мука, какую испытывает, пожалуй, только тот, на чьих глазах замучили любимого человека. Когда он снова заговорил, голос его звучал глухо и прерывисто от внутреннего волнения, вызванного гневом и негодованием.

— До сих пор я считал, что имею дело, если и не с достойным противником, то, по крайней мере, с противником, пребывающим в здравом уме. Но теперь я знаю, каков мой противник! Так пусть же они загорают при луне и называют капусту селедкой. Я не стану отвечать на их наветы. На некоторые оскорбления не стоит отвечать еще и потому, что сам ответ на них оскорбляет невинного человека.

— Но на подобные вещи надо отвечать! Потому что твои враги истолкуют твое молчание как вину!

— Ты знаешь, мне с некоторых пор совершенно все равно, как именно они истолкуют мое молчание!

Старый Юлиан долго смотрел сквозь дверной проем на низко нависшие свинцовые тучи, и Марк заметил, как выражение горечи исчезает с его лица, уступая место полной безоговорочной покорности. Казалось, Сенатор отринул одну за другой все обязанности перед обществом, — свой долг, свои упования, свою веру, и теперь перед Марком сидело беззащитное дитя, свободное, но и обреченное на гибель.

И как бы подтверждая свое полное перерождение, отец вдруг заговорил мягким доверительным тоном, поразив Марка необычайной интонацией своего голоса.

— Знаешь, Марк, мне совершенно не нравится то, что ты сделал с этим домом… но, я должен признать, ты обладаешь мужеством и великодушием. Ты докапываешься до истины там, где другие даже не пытаются ее искать. То, что ты постарался предпринять для спасения Изодора, делает тебе честь. Поэтому если тебе суждено умереть из-за своего великодушия и милосердия, значит, наши времена не стоят того, чтобы жить в них и жалеть об утрате такой жизни.

Марк был поражен словами отца. Он всегда считал, что отец относится к нему, как к созданию довольно легкомысленному, от которого ничего кроме неприятностей ждать не следует, и чьи бунтарские настроения несерьезны. И теперь, слыша речи своего отца, он испытал облегчение, смешанное с грустью, ему было жаль тех лет, которые Юлиан-старший провел вдали от него. Однако слова отца встревожили его тем, что были похожи на полное умиротворения прощание перед смертью. Отец неловко растроганно похлопал ладонью по руке Марка.

— А теперь я прошу тебя, сын, оставь меня на несколько часов.

Тревога Марка усилилась. Ему хотелось знать, что задумал отец, почему отсылает его прочь, но взгляд старика запретил ему задавать дальнейшие вопросы, Марк неохотно уступил и, вернувшись в библиотеку, засел с угрюмым видом за свое невеселое занятие: он просматривал все рапорты и военные донесения отца, выискивая в них то, что может послужить для защиты и оправдания Юлиана-старшего.

Когда спустились сумерки и пора было зажигать лампу, в комнату бесшумно вошел Диокл, прервав работу Марка. Лицо старого слуги застыло и казалось неподвижным, словно маска, его глаза покраснели от недавно пролитых слез. Сердце Марка упало, он медленно встал с кресла, дрожа всем телом.

— Что случилось? — прошептал он срывающимся голосом.

— Твой отец вскрыл себе вены.

Марк почувствовал, как земля расступилась у него под ногами, и он полетел в бездонную пропасть.

«Нет, я не хочу этого! Этого не может быть! Он не может так неожиданно оставить меня — это было бы слишком жестоко!»

Марк сорвался с места, чуть не сбив Диокла с ног. Он промчался, словно вихрь, через сад, прямо в комнату отца, хотя отлично знал: все тщетно, смерть победила. Весть о самоубийстве отца, словно опустошила его, он больше не помнил прошлого, не ощущал будущего, он чувствовал только свое сердце, которое, как мощный насос, перекачивало кровь в воду — и с каждым его толчком у Марка оставалось все меньше жизненных сил.

У двери спальной отца он остановился. В лицо ему ударил насыщенный влагой воздух, в помещении царила мертвая тишина. Стены комнаты влажно поблескивали от испарений. Сильно пахнущие благовония, горевшие в курильницах, не перебивали тяжелого запаха крови. Старые греческие мудрецы в своих сочинениях сообщали о том, что духи вечно жаждут человеческой крови. Зачем же нужен был этот древний ритуал? Неужели для того, чтобы привлечь духов сюда, на праздник жизни, выманив их из забытья? Посреди комнаты стояла железная ванна, наполненная теплой водой. В ванне лежал отец Марка, откинув голову на ее край. Марку хорошо было видно его лицо, такое неподвижное в сумеречном вечернем свете, будто оно было не из плоти, а из глины, как лицо того, кто завершил свой земной круг — явившись из земли, превратился в землю. Марк был рад сгустившимся в комнате сумеркам, потому что боялся увидеть цвет воды в ванне.

— Отец! — позвал он тихо, чувствуя себя, как непосвященный, ворвавшийся внутрь святилища и в полумраке храма увидевший жрецов Либитины[13], обряжающих мертвое тело. Глаза старика с трудом приоткрылись, и сквозь узкие щелки на Марка уставился стекленеющий взгляд. Больше всего Марка ужаснул звук его прерывистого хриплого дыхания, похожий на последние неуверенные шаги умирающего воина.

— Отец… как… как ты можешь вот так бросить меня? — голос Марка дрожал от напряжения, как будто он старался силой своего голоса поднять отца, воскресить его к жизни. Он ближе подошел к краю ванны.

— Прости меня, — чуть слышно прошелестел слабый голос умирающего. — Я намеренно послал за тобой только сейчас, чтобы ты уже не смог спасти меня.

— Но ведь еще не поздно принять меры к спасению! У тебя сильный организм. Я сейчас пошлю за хирургом, чтобы он перевязал твои раны и остановил кровь.

— Не делай этого! Я приказываю тебе.

Марк не желал подчиняться неразумным приказам отца и уже было двинулся к двери, но внезапно остановился. Он понял, что не сможет заставить жить человека, который не хочет этого. Все было бесполезно. Но не может же он стоять и наблюдать, как его отец умирает у него на глазах. Он чувствовал, как с каждым движением, с каждой мыслью он все глубже и глубже вязнет в трясине безнадежности, из которой не может найти выхода. Он уже с трудом вдыхал сырой, пропитанный запахом смерти воздух. Марк лихорадочно припоминал, что говорили великие философы-стоики о смерти, об умирании, о добровольном уходе из жизни, но слова не утешали его, а казались сейчас праздным ненужным шумом, насмешкой над величайшей тайной жизни. Горе охватило его, горькое земное неистовое горе. Все эти писания философов были безжизненны и сухи по сравнению с его мукой и скорбью. Он вернулся к отцу и опустился на колени рядом с ванной.