Птицы небесные или странствия души в объятиях Бога. Книга 2 - Монах Симеон Афонский

рычагами, мы принялись за поиски подходящих камней выше по склону. Они оказались настолько далеко, что на их подтаскивание и установку под фундамент кельи ушли все погожие солнечные дни. Но нас утешила литургия, на которой отец Филадельф пел так проникновенно, что по спине ползли мурашки. Иеродиакон читал часы и тянул четки.

За чаем, сидя втроем в келье и поглядывая на забрызганное каплями дождя оконце, мы разговорились.

– Отец Симон, что для вас главное в молитве? – Иеромонах подул на горячий чай в алюминиевой кружке и поставил ее на столик. – Горячий еще…

– Каждую зиму я читаю в этой келье книгу преподобного Макария Великого, и, кажется, лучше ее о духовной жизни нигде не сказано, кроме Исаака Сирина, конечно: «Постоянство в молитве, непрестанно устремленной к Богу, – вершина всех добродетелей, – прочитал я выписку из своей тетради. – Это тот огонь Божественной любви, о котором Господь сказал (Лк. 12: 49): Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся! Еще сказано: Бог наш есть огнь поядающий! (Евр. 12: 29) Это то сокровище, о котором святой апостол сказал, что мы носим его в скудельном сосуде». Вот еще выписки: «Он делает Ангелов Своих духами и служителей Своих палящим огнем». И царь Давид воспевал: Воспламенилось сердце мое во мне, в мыслях моих возгорелся огонь (Пс. 38: 4). А вот выписка для молитвенной практики: «Пламенем огня благодати изгоняются демоны и их хитрости удаляются от нас, а наши души восстанавливаются на правом пути». Это тоже из Макария Великого.

– Это все хорошо отцами сказано, батюшка. – Иеродиакон, окончивший академию, пытливо посмотрел на меня. – А сам-то что скажешь?

Я отложил тетрадь в сторону:

– Что сам скажу? Во-первых, без старца на молитвенном пути не сделать ни шагу. Пока подвизался до старца один в горах, пробовал и то, и другое, а сам словно стоял на одном месте. Лишь когда попал к отцу Кириллу, почувствовал, как душа начала изменяться, А во-вторых, самое начало духовной жизни состоит в том, что душа меняет мир видимый, к которому мы все привыкли и который нам кажется таким знакомым и обыденным, на мир невидимый, становящийся для нас все более реальным и осязаемым.

А мир видимый как бы тускнеет, и отходит все дальше, и все меньше терзает нас своими страстями и привязанностями. Если душа не осуетится и не рассеется, то, еще живя на земле, начинает ощущать жизнь вечную.

Мы помолчали, слушая, как вечерний дождь продолжает шуршать по крыше кельи.

– Пока я полгода жил в миру, занимался домом в Сергиевом Посаде, отца перевозил, то чуть было все не растерял. Ни о каком постоянстве молитвенном уже даже не помышлял. Спасибо, отец Кирилл поддержал и помог в молитве укрепиться… Мне Старец внушил хорошенько запомнить, что сердце должно быть стойким и мужественным в отношении страстей, чтобы оно через них смягчилось для прихода благодати. Именно брани со страстями, попущенные нам Богом, и умягчают сердце, а умягчаясь, оно смиряется и готово к принятию благодати, для которой нельзя быть ни малодушным, ни жестоким…

Наутро отец Филадельф засобирался вниз:

– Нужно в скит идти. Василий Николаевич обещал показать, как мед качать.

Мне было жаль, что он уходит. Как бы то ни было, я к нему крепко привязался, не меньше, чем в к Евстафию, и некоторое время чувствовал себя покинутым и одиноким. Вместе с ним ушел и кудрявый иеродиакон, обещая обезпечить нас горными вещами. Потом это чувство одиночества постепенно рассеялось под чарующей безпрестанной сменой осенних пейзажей…

На Решевей меня ожидал полный разброд. Мои товарищи не разговаривали друг с другом и в трапезной ели молча, опустив глаза в свои тарелки. Даже свежеоткаченный мед не радовал их.

– Отцы, нужно полюбовно договориться, как нам лучше поступить, чтобы жить в мире. Высказывайте свои соображения.

На мое предложение инок угрюмо уставился в пол, а иеромонах предпочел смотреть в окно. Они сидели набычившись, чтобы не встречаться друг с другом взглядом.

– Если вы молчите, то я предлагаю такое решение: я ухожу зимовать в верхнюю келью, отец Филадельф поселяется в моей келье на папоротниковой поляне, а отец Евстафий остается в скиту.

Инок промолчал на мои слова, а иеромонах вспылил:

– Отец Симон, что вы говорите? Представьте, если мне надо будет спуститься на Решевей что-нибудь здесь взять или переночевать – как это возможно с отцом Евстафием? Да он просто дверь не откроет или мы драться начнем!

– А чего тебе дверь открывать? Ты что-нибудь сюда привез? Приехал и живешь на всем готовом, а я здесь в мозоли руки стер! – раздраженно бросил ему Евстафий.

– А я что, не стер в мозоли руки? Вот мои мозоли – проверь! – Иеромонах протянул свои ладони с огрубевшими мозолями. – Батюшка, с этим человеком никаких договоров заключить не удастся!

– Батюшка, из ваших уговоров ничего не выйдет!