«Тихий Дон»: судьба и правда великого романа - Феликс Кузнецов

М. А. Шолохов с женой Марией Петровной и детьми — сыном Мишей и дочерью Светланой

Впрочем, как уже говорилось, «молодогвардейцы» исключили его из своего «прихода» и без этого: даже те рассказы, где речь шла о борьбе молодых продотрядовцев-коммунаров с бандитами, они не печатали в своем журнале. Они не принимали в рассказах тот самый «объективизм», то есть художественную объективность, устремленность к правде жизни, которые позже с такой силой проявятся в «Тихом Доне». Шолохову приходилось объяснять молодым догматикам от комсомола, что гуманизм — не буржуазное понятие, что герой рассказа «Продкомиссар», во имя революции не пожалевший своего родного отца, тем не менее может отдать жизнь ради спасения чужого ребенка (и такой рассказ, по мнению Шолохова, «определенно стреляет в цель»). И вот это роднит лучшие из «Донских рассказов» с «Тихим Доном», чего не заметил, к сожалению, Рой Медведев. Именно гуманистический пафос творчества молодого Шолохова не захотели принять ортодоксы из «Молодой гвардии» и «Октября».

Зато рассказы юного писателя приняли его друзья из «Журнала крестьянской молодежи», те молодые писатели во главе с Василием Кудашевым, которые помогали ему разобраться в спорах и стычках многочисленных литературных группировок; поддерживали его, публикуя его рассказы и относясь всерьез к самым, казалось бы, дерзким его замыслам.

Есть все основания думать, что «Донские рассказы» Шолохов с самого начала рассматривал как «пробу пера», «пробу литературных сил» перед главным — созданием большого эпического полотна, посвященного Дону, казачеству в Гражданской войне.

ОТ РАССКАЗОВ — К РОМАНУ

В 1975 году Шолохов скажет о романе «Тихий Дон» как о самом дорогом из всех его произведений. «... Я был молод, работалось с яростью, впечатления свежие были. И лучшие годы взросления были посвящены ему <...> Можно сказать, он рос из “Донских рассказов”»63.

Здесь требуется одно важное уточнение: заявляя, что «Тихий Дон» рос из «Донских рассказов», Шолохов категорически не соглашался с теми критиками, которые видели в «Донских рассказах» предысторию «Тихого Дона». Он настаивал на том, что «Тихий Дон» отделяет от «Донских рассказов» некий качественный порог.

В беседе с К. Приймой в мае 1955 года он говорил: «...С точки зрения художественного мастерства, накопления писательского опыта, безусловно, “Донские рассказы” были пробой пера, пробой литературных сил, а поэтому они предшествовали “Тихому Дону”. Но нельзя видеть предысторию там, где ее нет... Некоторые литературоведы вырывают из текста слова, сходные места, выражения, ищут совпадения. Однако все, что они приводят в доказательство, на самом деле не имеет никакого значения в творческой истории создания “Тихого Дона”. Назвать “Донские рассказы” художественной предысторией “Тихого Дона” может тот, кто не умеет отличить дня от ночи. Кто-то из литературоведов вывел сюжетную линию “Тихого Дона” из рассказов “Кривая стежка”, “Двухмужняя”, “Лазоревая степь”. Потом снова “Двухмужняя” и снова “Кривая стежка”! Это окрошка какая-то получается, а не творчество! Если бы я так писал “Тихий Дон” с помощью ножниц и клея, то дальше “Кривой стежки” — одного из слабейших моих рассказов — я бы так и не пошел»64.

М. А. Шолохов имел в виду статьи В. Гуры «”Донские рассказы” М. А. Шолохова — предыстория “Тихого Дона”» и И. Лежнева «Легенда о “седом ковыле” (предыстория “Тихого Дона”)»65. Писатель прав: конечно же, «Донские рассказы» не являются предысторией «Тихого Дона», — слишком велика пропасть, которая отделяет их от романа. Это — пропасть между прозой талантливой и прозой гениальной.

И все-таки Шолохов был несправедливо строг к своей «пробе пера» — «Донским рассказам». В 1932 году в автобиографии, написанной для журнала «Прожектор», на которую мы уже ссылались, он писал: «Как и водится: от большинства этих рассказов, если бы можно было, я с удовольствием бы сейчас “отмежевался”. Очень уже много в них наивного и детски беспомощного».

В своих воспоминаниях жена писателя подтверждает эти слова. Шолохов признавался ей: «Если бы только пришлось сейчас писать “Донские рассказы”, конечно, я бы их совершенно по-другому написал...»66. Видимо, этим и следует объяснить, что писатель не переиздавал их вплоть до 1956 года, когда в Государственном издательстве художественной литературы стало выходить восьмитомное собрание его сочинений.

Обложка и титул первого издания книги рассказов «Лазоревая степь» (1926, «Новая Москва»)

«”Донские рассказы” — нечего греха таить — слабенькая ученическая книга»67, — писал Шолохов в 1961 году Н. С. Хрущеву, что говорит о чрезвычайно высоких критериях требовательности писателя к себе. По отношению к некоторым рассказам, например, «Путь-дороженька», суровые слова эти во многом справедливы. Но этого не скажешь даже о самом первом его рассказе «Родинка», не говоря уже о таких, как «Шибалково семя», «Коловерть», «Семейный человек», «Председатель Реввоенсовета Республики», «Жеребенок», «Чужая кровь», которые принадлежат подлинно высокой прозе. И в этих лучших из «Донских рассказов» мы и слышим постоянную перекличку с «Тихим Доном». Прежде всего — в языке.

В большинстве изданий «Тихого Дона» на первой странице читаем: «...перламутровая россыпь ракушек, серая (курсив мой. — Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки» (2, 9).

Но открываем беловую рукопись романа и ясно видим: «...сырая (курсив мой. — Ф. К.) изломистая кайма нацелованной волнами гальки». Не «серая», а «сырая», — так написано в автографе, и это, конечно же, гораздо точнее, потому что речь идет о нацелованной волнами гальке.

По явному недосмотру, при перебелении рукописи или при наборе произошла непроизвольная порча текста. Ибо у автора не было никаких причин делать такую подмену — во вред своему тексту.

Подтверждение тому мы находим в его «Донских рассказах»: в «Коловерти» он упоминает именно «сырую, волнами нацелованную гальку» (1, 160); а в рассказе «Родинка», — еще одна почти буквальная образная перекличка с начальным абзацем «Тихого Дона»: в романе — «вороненая рябь», а в рассказе — «вороненая сталь воды» (1, 121). Заметим сразу, что столь близкое, почти буквальное повторение в «Тихом Доне» образов, впервые употребленных в его первых рассказах, — редкость для писателя.

Шолохов с его безбрежными возможностями художественной образности был очень внимателен к тому, чтобы не повторять себя: на огромном пространстве «Тихого Дона» практически нет прямых повторений художественных тропов.

Но в данном случае повторение художественных образов принципиально важно как подтверждение взаимосвязи «Донских рассказов» и «Тихого Дона».

«Всякий даже не искушенный в литературе читатель, знающий изданные ранее произведения Шолохова, может без труда заметить общие для тех его ранних произведений и для “Тихого Дона” стилистические особенности, манеру письма, подход к изображению людей»68, — говорилось в «Письме» А. Серафимовича и других писателей, опубликованном в «Правде».

В предисловии к сборнику «Лазоревая степь», вышедшему в 1932 году, критик А. Селивановский также писал:

«Читатель, уже знакомый с романом “Тихий Дон”, без труда уловит в “Донских рассказах” много черт и мотивов, роднящих эти ранние произведения писателя с его последующим творчеством...

Главнейшие черты стиля “Донских рассказов” входят в “Тихий Дон”, совершенствуясь там и отшлифовываясь. Главнейшие мотивы рассказов тоже сохраняются в романе, но приобретают там несколько иное звучание»69.

Конечно же, общее между «Донскими рассказами» и «Тихим Доном» — прежде всего, жизнь на Дону на переломе революции, природа Дона, его люди и их язык.

Своеобразие языка «Донских рассказов», принадлежность их автора к языковой народной стихии Дона сразу же заметил А. Серафимович: «Образный язык, тот цветной язык, которым говорит казачество. Сжат, и эта сжатость полна жизни, напряжения и правды. Чувство меры в острых моментах, и оттого они пронизывают»70.

Этим «образным» «цветным» языком, «которым говорит казачество», будут написаны позже и «Тихий Дон», и «Поднятая целина», и «Они сражались за Родину».

С первой страницы первого рассказа начинающего писателя «Родинка» мы погружаемся в мир Донщины с его совершенно особым языковым колоритом и самобытными персонажами, наполненный своеобразными диалектными, местными речениями. Рассказ посвящен 18-летнему командиру эскадрона, воюющего с бандитами, которого зовут Николай Кошевой. «Мальчишка ведь, пацаненок, куга зеленая» (1, 11). Нам знакома по «Тихому Дону» эта фамилия и это, чисто донское, выражение: «куга» — «так на Дону называется зеленая трава — осока, растущая в поймах рек»71.