Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

Охранники с девочкой и Вера, не останавливаясь, не замечая друг друга, проходят мимо друг друга и, кажется, сквозь... Вера наконец подымает голову и на прощание машет лапкой.

Двадцатый век в России закончился, а мы живы. Маруся Рюднерова еще жива.

Речь при вручении

– Это не повесть! – возмутился приятель, узнав, что «Юрьев день» в списке повестей-финалистов.

– Не повесть, – согласилась смиренно. – А Белкин?

– И Белкин – не повесть! Ну, может быть, в западном смысле...

В западном ли, в восточном...

А может, не автор определяет жанр, а жанр выбирает автора. Не мне судить. По мне – все случай, милостивые и немилостивые дамы и господа, все – он, вездесущий. И премия любая – тоже случай. Начертала бы под названием Юрьев день – маленький роман, как это нынче принято, или просто – рассказ или еще что, и не влетела бы в финал. А вот ночью, будто от толчка какого и впотьмах нашарив ручку, на сверке уже вывела – поминания... И от одного какого пустяка вдруг выходит совсем иное.

Так что нечаянный случай, только он, да тут еще и речь на случай, и уже роковое стечение обстоятельств – для меня по крайней мере: ведь что-то сказать надо, а что скажешь, если сознаешь себя прогулявшей школьницей, которая в конце последней четверти явилась на урок, а класс безнадежно ушел вперед... и не догнать.

Но именно это и дает мне право сказать о мелких, может, ничтожнейших сходствах – нет, я не забываюсь! – между незабвенным Иваном Петровичем Белкиным и аз грешной.

Оба мы дилетанты, то есть, встав по утру, горя страстью к писанию, не всегда знаем, чему отдать предпочтение – то ли сочинению, брошенному о прошлом годе на неудавшейся фразе, то ли пустым хлопотам по оскудевшему хозяйству. Хотя в некотором смысле я обогнала Ивана Петровича, не только по возрасту, но и в ушлости; за господином в гороховой шинели, приняв его даже не за сочинителя Ю., а за издателя А., не помчусь и наверняка смогу отличить выбритого стряпчего, то бишь литагента, от критика в усах.

К тому же мне посчастливилось родиться так давно, что я хоть и не видела рокового Сильвио (правда, тот Сильвио, о котором наслышана, был убит не в сражении под Скулянами, а, кажется, в войсках барона Врангеля на Крымском перешейке, или умер в Галлиполи, не упомню), но еще застала барышень-крестьянок, изрядно полинялых, постаревших барышень и умученных, но стойких крестьянок с их охами, вздохами, щепетильностью и строгостью, с кипарисовыми иконками и медными крестиками, с романсами господина Сабинина и скороговорками царя Максимиллиана, с чтением Анатоля Франса или забытого Фейхтвангера у одних, и Некрасова у других: ну, пошел же ради Бога, небо, ельник и песок...

Но я еще не ухожу!

Мне предстоит публично покаяться перед почтенным родом Белкиных.

Толкую про случай, а ведь выступала в роли фатума, судьбы, злого рока: у себя дома я безуспешно ловила пушистого зверка, как сказано у Даля – полосатую земляную белку, бурундука. Он выбрался из клетки сразу же – и был таков! и стал жить везде. Еду добывал с легкостью; любую банку, кастрюльку могли открыть его сухонькие лапки; я уже не говорю о корзине с обожаемой им капустой. А потом он взлетал под потолок и цокал довольный. А я желала, чтобы он жил в клетке, получал кормежку в положенное время, вертел колесо, грыз орешки, услаждая ребенка, а не пугал до обмороков нервических подруг сходством с обыкновенной мышью.

Не стану утомлять вас подробностями охоты и описаниями неудавшихся способов поимки бурундука – от самого глупого: положить орехи на подоконник и схватить несчастного за хвост, и до самого громоздкого – пригласить в гости знакомую биологиню с ее возлюбленным биологом, для сего купить торт «Птичье молоко», селедку и бутылку водки... Странно, но из всех обитателей той квартиры бурундук, кажется, был привязан только ко мне. Теперь бы сказали – синдром заложника.

Дело шло к лету, я распахивала окошко на воющее Садовое, и бурундук молнией вылетал на карниз здания... Наверное, это был единственный в столице бурундук, наблюдающий с высоты птичьего полета не только вставную челюсть Нового Арбата, но и купола Новодевичьего. Бегая по карнизу, бурундук всякий раз заглядывал в чужие окна, особенно манил его мой сосед, по совпадению тоже сибиряк, который, служа в почтовом ящике, на работу не ходил, выдумывая в уюте нечто громокипяще апокалиптическое.

– Наш бурундучок, – вздохнул сосед нежно, когда мы встретились в лифте, – мусульманин. По утрам намаз.

И вправду – солнце еще не всходит, а он ждет его на подоконнике, уши торчком, спинка ровненькая.

Как-то я проснулась совсем поздно, и, выйдя на кухню и отдернув штору, увидела опрокинутого навзничь бурундука. Он лежал, недвижимый, заломив к голове сухие лапки, а шея несколько раз обмотана черной аптечной резинкой. Пытаясь освободиться, еще больше запутывался. Он был мертв... А бутылка с постным маслом открыта, и целлофановая бумага валяется разорванная. Но бурундук так и не пригубил вожделенного, благоухающего семечками напитка.

А тут еще сосед мой, оборонщик, и опять в лифте, и уже приняв с утра положенное, головою закачал:

– Бурундучок наш, он особенный, он иногда такое учудит. Вот если что не по нему, так он сам!.. Да!

Так неужто?! И чтобы я виною. Но ведь тоже тварь земная и, верно, понял – клетки не избыть. ...Вот вам и Белкин! Тут загадка, и до сих пор не отгадаешь. А стало быть – тайна.

...Не так ли и ты, бедный автор? Балдеешь на чужих пиршествах от неведомых тебе искусов жизни. Бескрылый, паришь в эмпиреях, при этом, нагло любопытствуя, пялишься в чужие окна. Одинокий, все равно цокаешь, токуешь, свиристишь свое, чтобы замереть от непостижимости у самого края бездны... а что же остается?

От бурундука, по крайней мере, остались тайнички. Я еще долго находила его заготовки: сложенные рядком драгоценные зерна риса и гречки, пару изюмин, а иногда янтарную бусину кураги.

Игорь Фролов

Я родился в хорошее время и в хорошем месте – 30 мая 1963 года в городе Алдане Якутской АССР. Родители – геологи, поэтому со времен своего таежного детства знаю, что золото – металл довольно тусклый.

В 1985 году окончил Уфимский авиационный институт. С тех пор уверен, что все гуманитарии должны иметь представление о теоретической механике, а технари – читать Музиля и отличать Мане от Моне.

1985 – 1987 г. – служба в СА офицером ВВС СССР. Служил на Дальнем Востоке и в Афганистане борттехником вертолета Ми-8. Утверждаю, что, несмотря на молодость, это было прекрасное время. Все еще греет мечта написать роман – заголовок уже есть, но пока все ограничилось написанием книжки армейских историй.

После армии работал сторожем, около десяти лет отдал медицине. В свободное от медицины время писал рассказы, занимался физикой и метафизикой. Из этого времени вынес убеждение, что ночной сторож – самый счастливый человек.

В конце концов, литература привела меня в литературно-публицистический еженедельник «Истоки», где служу по сей день, теряя последние позывы к творчеству. По мере сил стремлюсь нейтрализовать вредное влияние СМИ на умы – притом, что умы об этом не просили.

На сегодняшний день имею не очень впечатляющий литературный багаж – книга рассказов «Смотритель», одна неудачная повесть, которую переделывать не собираюсь, и показывать кому-либо – тоже. Намного больше газетных статей на разные темы – политика, искусство, наука. Несколько стихотворений в качестве опыта. Опыт оказался неудачным – в том смысле, что не выдерживает сравнения с теми стихами прошлого и настоящего, которые мне нравятся. Поэтому стихов не пишу, но поэзию очень люблю.

Неожиданно для себя (спасибо Интернету) написал книгу о Шекспире – анализ первопечатных вариантов «Гамлета» и вытекающие отсюда слишком широкие умозаключения об авторе этого странного произведения.

Ну и конечно, как полагается всякому, мнящему себя писателем, работаю над романом (даже над двумя), прерываясь на монографию по физике. Перерывы длятся годами, поэтому оба воза и ныне там. Тем временем работа в газете постепенно вымывает из сознания убеждение, что литература сегодня нужна. Возникает кощунственная инициатива, которую, слава богу, некому воплотить – а не дать ли литературному полю отдохнуть под паром одно поколение? Но если начинать – то, конечно, с себя. Пока не получается. Тогда и говорить не о чем. А значит – буду продолжать засорять ноосферу по мере сил.

Повесть «Ничья» вошла в шорт-лист премии Белкина за 2008 год.

НИЧЬЯ

Вместо предисловия

...Вождь своих слов неприхотлив. Он пишет на простом клочке бумаги, подложив, подстелив под него коленку. Огибая ее рельеф и редкие еще капли, которые сеет на бумагу небо, и забыв горящую на спичечном коробке сигарету, он спешит, пока не иссяк интерес к уложению предложений. Молодость вдруг выглянула из-за угла с испачканным мастерком, – ах, как он умел заводить углы, как тянулись они друг к другу, планируя траекторию встречи – чуть пьяную от предстоящего счастья, и ее кривизна вселяла страх и скепсис в посторонних, – и теперь самое время вспомнить...