Новый Белкин (сборник) - Наталья Иванова

– На мать стала похожа! – крикнет ей Евдокия в окошко, и больше ничего, и уедет теперь-то навсегда, сверкнув золотом вместо прежней стали.

6

– Насть, а Насть, это Лиз, Насть! – настырно пищат за дверью крохотной Настиной комнатенки.

– Не говори, что ты моя хозяйка! Не говори! – шепотом, это уж Настя велит.

– Какая ж хозяйка? – защищаясь.

– Молчи, а то не приду больше! Скажи, в доме отдыха познакомились – в Кратове, в страхкассе.

Настя сейчас глядится ощетинившейся кошкой, спрыгнет со стремянки, оцарапает приглашенную неумеху, когда та в растопыренных руках держит бумажное полотнище в клею.

– А зовут меня как?

– Как зовут, так зовут. Я тебя им по имени не зову! Артистка – так говорю! – и манерно, растягивая слова и голосом даже не своим:

– Не замкнуто. Входи, Лиза. Мы тут с подругой обои клеим.

Кулацкая дочка, штукатурша и малярша, с больными, как осевшими в щиколотках ногами и лицом расплывшимся, но глаза редкие: зеленые-зеленые, русалочьи и озорные – Анастасия, она же, естественно, Настя – достается через чужие руки: постирать что или пол помыть. Она, так кажется, появляется раз в неделю для интереса не столь денежного, Настя уже не один год в романе со своим начальником – холостым прорабом Марисом, сколь вообще для интереса, поскольку любопытна и востра по-сорочьи. Обманщица, когда скажется, вернее, когда крикнет из единственного в окрестности телефона-автомата – Приду завтра, белье замочи! – точно не приходит. Но чистюля и аккуратистка и каждую весну белит свою хатку, то есть новые обои клеит и красит потолок.

– Не помочь, девочки? – с подозрением вглядываясь в незнакомку, спрашивает рыжая тощая Лиза.

– Не-е, – качает головой Настя, – нам уж и дел не осталось, и ей, – кивает, – пора домой собираться, дочка и муж, а она у меня первый раз, сама к метро поведу.

– Это точно, – соглашается Лиза, – мой тесть тут плутал-плутал. Потом назад вернулся. Смехота!

– Она непьющая, – строго говорит Настя, – не собьется, но все равно отведу. А ты, Лиза, завтра заглядывай, я по бюллютню еще два дня гуляю.

– Настя, – прошу, когда Лиза скрывается за дверью, – может, в четверг постираешь?

– Свидание у меня, не могу. А ты ко мне такой больше не приходи! Я им всем карточку твою показывала. Вот, говорю! И всегда на каблуках, пальто до полу, а парики у ней – артистка!

– Не артистка!

– Все равно артистка. Тебя по той карточке узнать нельзя, какая ты ко мне пришла. Ты приходи такой, как в театр или еще куда, волосы уложи, а можешь в парике.

Опять стучат, но это теперь Настин жених Марис, не то немец, не то латыш, а говорит по-русски чисто.

– Ой, Марис! – кокетливо закидывая круглую головку, говорит Настя. – Проходи, Марис. Садись.

– Здравствуйте! Здравствуй, Настенька!

Настя пухленькая, а немец-латыш еще полней и круглее; он снимает шляпу – начальник – и садится на диван.

– А обои Настенька выбрала отличные, со складу обои.

Мы знакомы. Марис и Настя все собираются пожениться, но свадьба какой раз откладывается. В прошлом году тоже раздумали, но зато по “приглашению” купили Марису плащ, а Насте туфли. Сейчас новый срок – шестнадцатое июня, и опять два билета с голубками в магазин для новобрачных на видном месте перед зеркалом.

– Мы поспорили, – объясняет Настя, – если Марис в загс не придет...

– Приду, – клянется Марис.

– Не придешь, – кокетничает Настя.

– Приду! – утверждает Марис.

– Он меня моложе, вот его дружки и отговаривают.

– Это Настенька вам неправду говорит! Я тогда просто еще сомневался. Настенька все-таки русская, извините.

– Вот, – торжествует Настя, – опять не женится! Я так сказала: если я выиграю, покупаешь мне полкило самых лучших шоколадных конфет, хочешь – «Мишку косолапого». Или трюфель. А если ты выиграешь, я тебе «Аиста» ставлю!

Марис провожает меня до метро сквозь панельно-блочный лабиринт; поздно, и Настя остается дома. Грузный, лысый, в очках, он выглядит по крайней мере на десять лет старше Насти.

– Вы ее не слушайте. Мы вместе уже сколько! Конечно, сперва приглядывался. В анкете у меня все чисто, на руководящей работе, член партии. А родители русских не любят – у них хутор отобрали. Но Настенька тоже из раскулаченных, вы знаете, она доверилась вам. Я ведь Настеньку к себе возил, и она матушке моей так понравилась, особенно когда корову подоила! Они с матушкой и по грибы вместе, и пироги ставить, так что теперь женюсь.

Они регистрируются, но и замужняя, Настя иногда появляется; морочит, конечно, поэтому белье больше не замачиваю. После уборки всегда что-нибудь выпрашивает.

– Парик отдай! Себе другой купишь! Ты в нем уже на рождение ходила этого, как его, брюнет такой, он в кино рыбу играл, ты меня не путай, точно рыбу, вместе с тезкой моей – Анастасией. А если подарить не можешь, я тебе отработаю. Отстираю!

Однажды будит совсем-совсем ранним утром. Объясняет как обычно – гуляю по бюллютню. Стирает в ванной и даже напевает. У меня нет денег, и она уходит счастливая и в парике. Последнее время она часто так гуляет, а на вопросы: что с ней? объясняет: врачиха молоденькая, а понимающая, да и как ей, Лидии Георгиевне, не понимать, когда в роду у той одни профессора медицинские.

– Она, Лидочка, профессию себе не выбирала, сразу в медвуз, и мужа там нашла, он тоже у нас принимает, доктор по нервам. Лидочка ему меня вчера показала.

– Ну и что?

– Гуляю, – радуется Настя, – по Калининскому прошлась. Мороженое ела.

– Тебе, наверное, стирать нельзя.

Настя фыркает:

– У тебя разве стирка? Ты большое белье мне не доверяешь! В прачечную носишь. А твою ерунду и замачивать ни к чему, особенно когда порошок голубой импортный. Ты всегда голубой покупай! От голубого руки не черствеют.

Два раза в году мы с Настей напиваемся, это когда морим тараканов нашего многоэтажного шалаша. Настя приносит не только особый яд в иноземной бутылке, но в похожей посудине и самогон с сильным прибалтийским акцентом, поскольку вроде ликеру лимонного. Сшибает сразу. Но Анастасия недовольна:

– Еще сахару надо, сиропу, – и что-то подмешивает, – вот теперь сладко. Колбаски порежь!

После третьей рюмки Настя идет в кухню посмотреть на корчи тараканов.

– Полный порядок! Фортку открыла. Можно четвертую наливать... Поехали: выпили-закусили, но ты мне дай обещание!

К юбке, что ли, подбирается вельветовой?

– Танцевать научишь?

– Да ты умеешь!

Однажды Настя в дым уплясала знаменитого еврейского правозащитника перед отчаливанием того на историческую родину; когда ее подрядили испечь рашен пироги с капустой на прощание с местной акваторией.

– По-современному хочу. Ну, вот как этот скачет, кудрявенький, ножки тонкие. И еще поет: лаванда! И потом, чтобы есть красиво – вилку в левой, ножик в правой.

Прощаясь, целуемся, и Анастасия, потягивая носом не выветрившийся дух тараканьей пагубы и зеленоглазо мерцая:

– Весной опять морить будем, у вас народ такой, запасов много, ну, до весны как-нибудь без тараканов протянешь.

А весною ее уже нет на белом свете.

Где-то перед сороковинами нагрянул Марис. Пьяный крепко, но в шляпе и пальто, хотя на улице стояла всегда тревожная в апреле жара, пыльная и безлиственная. Не раздеваясь, он роется в своем прорабском портфеле и подает наконец пакетик – о, тогда так редки были изысканные творения из плотного, как атласного, картона, что без труда отгадывается содержимое – парик. А Марис глядит взором латышского стрелка. Принимая деньги, еще суровее сдвигает брови. Спрашивает, прислушиваясь:

– А Настенька говорила, что супруг у вас был.

– Правильно говорила.

– А ко мне рыжая Лизка лезет. Своего мужа, говорит, брошу, с тобой, говорит, лучше. Но я с этим завязываю. Больше не женюсь. Ведь она, как сердце у ней схватило, позвала меня, я в кухне футбол смотрел, а Настенька нежно так – Марис! Марис! – я не сразу понял, а прибежал: на паласе лицом вверх лежит, улыбается... И все.

Вскоре я покинула то жилище. А тараканы опять двинули стадами, но нет на них зеленоглазой кошачьей с сорочьими повадками.

Куда заехала рассказчица? А все бабушкины уроки, нехитрая забава: искать в человеческом существе облик птицы или зверя, хрупкого членистоногого, даже какого-нибудь допотопного перепончатокрылого. Но в этой саге последним нет места – оставим такие сравнения для посторонних; однако претензии принимаются: при отсутствии в данном сочинении авторской фантазии, хотя и не без детских воодушевлений, и оказывается одна царевной-лягушкой, у другой – лисье личико, а третья и вовсе кошачья сорока или сорочья кошка. Ну сама ты кто? вопрошаю в бесславной попытке самоидентификации, разглядывая в зеркале немилосердно меняющееся отражение, и отвечаю как на духу: ворона! Только имейте в виду, моя ворона – не пернатый хищник в бабьем полушалке, с бойцовским клювом, а мямля, разиня, соня, байбак и вообще мокрая курица.