Дантов клуб. Полная версия: Архив «Дантова клуба» - Мэтью Перл

Лонгфелло вел подробные записи о Тальботе, Хили и Люцифере (этим ярлыком Лоуэлл снабдил злоумышленника), выводя строки на разложенном на коленях бюваре. Годами ранее у него вдруг ухудшилось зрение, и поэт стал диктовать стихи Фанни, именуя ее своей лучшей парой глаз. Первую версию «Эванджелины» он нацарапал сам, сидя у очага и не глядя на бумагу. Долго еще после того, как глаза излечились от столь зловещего напряжения, поэт сохранял умение сочинять в темноте — дар был полезен, если хотелось записать цитату во время театрального действа. Даже когда Лонгфелло набрасывал что-либо, не видя, почерк его оставался четким и округлым, без наклонов влево либо вправо, с равными полудюймовыми интервалами меж строк. Знавшие поэта могли заметить, что в часы напряжения буквы отчетливо уменьшаются.

Пять пар глаз привыкали к темноте и вновь начинали различать контуры и знакомые лица друзей.

— Я вспоминаю одного пастора, отцовского приятеля, — сказал Холмс. — Как и все его друзья-кальвинисты, он был отчасти косноязык, а потому любое благословление выходило у него перекошенным. Позднее он явил подобный, однако намного более устрашающий перекос также и в своих моральных воззрениях. Я не удивлюсь, ежели в истории Тальбота отыщется что-либо сомнительное.

— Ежели наш Люцифер и знал, что Тальбот как-либо осквернил дух пастырства, сие знание не было почерпнуто из газет. В том возможен важный ключ. Пожалуй, надо составить список прихожан Старой Пресвитерианской церкви, с коими Тальбот поддерживал связь, — сказал Лоуэлл.

— Стоит попробовать, — согласился Лонгфелло. — Лоуэлл, мы как-либо продвинулись в поисках нашего дорогого синьора Баки?

— Ах да, хорошие вести! Я умудрился раздобыть адрес, по которому Гарвард отправил ему выходное пособие, — объявил Лоуэлл. — Сие оказалось доменной печью. Я заглянул в контору и выяснил, что Баки работал у них после увольнения из Колледжа, однако нынче уже не работает. И все же леди Фортуна мне улыбнулась. Дожидаясь клерка, я заглянул в «Репортер» за прошлый месяц и наткнулся на объявление, данное преподавателем итальянского и испанского языков: обращаться письменно к мистеру П. Баки, Энн-стрит! Тут я вспомнил, что сам рекомендовал Баки заняться после увольнения из Колледжа частными уроками. Завтра же буду побираться у него под дверью. Не звезды ли на нашей стороне, Лонгфелло?

— Превосходно! Мы узнаем, где Баки был все последнее время, по меньшей мере, он укажет в нашем городе тех итальянцев, с кем необходимо свести знакомство. Филдс, мистер Хоуэллс что-либо прояснил в нашем списке Дантовых студентов?

— Да, на это ушло три дня работы, ради которой он забросил все дела в «Атлантике», должен сказать, — и это не считая того, что он лишь недавно оправился от недельной болезни. В сей проклятой темноте я не могу прочесть список, но, кажется, помню цифры и, ежели хотите, могу их назвать.

— Как вам угодно. Я лишь воспользовался советом мсье Дюпена о том, что темнота помогает разобраться в сложных обстоятельствах. Она изымает из наших мыслей физические отвлечения.

— М-да, лично меня физическое прельщает весьма немало, при всем почтении к мистеру По. — Филдс выдержал паузу, однако Лонгфелло, судя по всему, решил не менять своего мнения касательно света.

— Звонарь малиновый, — пробурчал себе под нос Лоуэлл при упоминании о По.

— Что ж, прекрасно. — Преамбулой к выступлению в горле у Филдса что-то неровно булькнуло. — Хоуэллс выяснил, что из восьмидесяти одного гарвардца, посещавшего Дантовы уроки — ваши, профессор Лонгфелло, а после — ваши, профессор Лоуэлл, — пятнадцать более не являются жителями Новой Англии. Тридцать погибли на войне. Еще шестеро мирно почили от болезней. Десять студентов, ежели можно так выразиться, не нашли в себе довольно учености, дабы продолжать заниматься Данте. Итого, к нашему рассмотрению остается около двадцати молодых людей.

— Что вы сказали Хоуэллсу? — спросил Нортон.

— Я попросту намекнул, что к весенней книжной кампании нам необходимо знать обо всех наших собратьях-дантефилах.

— Не люблю я лгать близким друзьям.

— Самое важное, Нортон, — сказал Лонгфелло, — не впутывать этих близких друзей в неприятности, ежели это не представляется столь необходимым. Надеюсь, нам не придется беспокоить мистера Грина и мистера Хоуэллса столь мрачной реальностью сих дел.

— Боюсь, рано или поздно у нас не останется выбора, кроме как просить помощи у прочих. Сегодня мы несколько ближе к убийце, чем две недели назад, и, ежели действуем несколько сумбурно, то…

Бледная полоска горящей свечи вдруг прорвала недвижную темноту, осветив лицо говорившего Лоуэлла. В изломе света меж дверью и коридором стояла маленькая Энни Аллегра и крепко прижимала к груди большой конверт.

— Папа? Прости, пожалуйста. Посыльный сказал, чтобы ты прочел это безотлагательно.

Лонгфелло поднялся из кресла и забрал у дочери письмо. Поблагодарил ее, и девочка присела в реверансе перед невидимыми гостями и удалилась.

Лонгфелло силился разобрать надпись на конверте.

— Что там, Лонгфелло? — спросил Лоуэлл.

— Боюсь, — сдался Лонгфелло, — нам потребен свет.

— Я зажгу лампу! — Филдс выпрыгнул из кресла и, нащупав стол, как-то умудрился отыскать там всего лишь свечу. Несколько раз он попытался ее зажечь. — Дрянной фитиль, — пробормотал издатель в жесткую лопату бороды. Наконец он справился со свечой, однако ее хилого света Лонгфелло явственно не хватило.

— Записка от профессора Тикнора. Сообщает, что, памятуя о нашем желании иметь любые сведения, касающиеся Дантовых читателей, он числит своим долгом поделиться вложенным матерьялом.

— Что же там? — спросил Филдс.

— Телеграмма от профессора Лоренцо Дапонте[111] из Нью-Йорка, — продолжал Лонгфелло, склонившись к свету.

— Дапонте из Колумбийского колледжа? Либреттист? — переспросил Нортон. — Он же умер тридцать лет назад, какой нам толк в нем сейчас?

— Телеграмма гласит: «Профессор Тикнор, мое внимание было обращено к тому, что Кембридж не признает роли Лоренцо Дапонте как первого и единственного жителя Америки, принесшего в эту страну Данте. Прошу Вас принять меры. Лоренцо Дапонте».

— Что ж, должен отметить, он высоко себя ценит, — проговорил Нортон.

— Тикнор, должно быть, вспомнил о том, когда мы ушли, — сказал Лонгфелло. — В телеграмме больше ничего не сказано. Приложено письмо, очевидно, также от Дапонте.

Холмс и Нортон подвинулись ближе к Лонгфелло, Лоуэллу и Филдсу; теперь все они сгрудились вокруг дрожащего света. Друзья читали про себя, однако неразборчивое письмо, составленное на итальянском, расшифровать было непросто, и сей работе мало способствовал скудный свет.

— Смотрите, — воскликнул Лоуэлл, вырывая листы у Лонгфелло. — Он объявляет себя первым американцем, когда-либо читавшим Данте, и предлагает издать петицию, дабы воздвигнуть в Центральном парке памятник Данте, а рядом — именную доску, посвященную Дапонте! Этот человек повредился в рассудке!

— Однако он давно умер, — повторил Нортон. — Что в том для нас интересного?

— Возможно, на старого Тикнора что-то нашло, — предположил Лоуэлл.

— Возможно, мы чего-то недодумали, — сказал издатель. — Дайте-ка сюда письмо, джентльмены. И нельзя ли побольше света?

— Нортон, не могли бы вы поискать лампу? — попросил Лонгфелло.

— Уже ищу.

— Боюсь, мне потребны разъяснения касательно этого синьора Дапонте, — сказал Холмс. — Он преподавал в Колумбии Данте?

— Итальянский, — отвечал Лонгфелло. — Но не Данте. Администрация не допускала литературных курсов без предварительного одобрения. Он написал пару эссе о Данте, однако не опубликовал.

— Да, много лет назад в Нью-Йоркском архиве я на одно наткнулся, — отвечал Лоуэлл. — Пена и патока. Пусто, как у Бентли[112] о Мильтоне.

— Возможно, Дапонте как-то пытался преподавать Данте вне Колледжа? — предположил Филдс.

— Да. Похоже, вы что-то ухватили, Филдс! — Лоуэлл едва не утыкался носом в письмо. — Здесь упоминается… Ради святого Павла! Нельзя ли побольше света, Чарльз?

— Филдс, — попросил Нортон, — не могли бы вы дотянуться до той лампы, что над столом?

В конце концов Нортон зажег лампу с круглым колпаком.

— Лонгфелло! — Пока прочие изучали каракули письма, Филдс рассматривал телеграмму. — Взгляните! Посмотрите на дату!

Все обратились к телеграмме.

— Тридцатое октября, — сказал Лонгфелло, — 1865 года.

— Как, телеграмма послана менее недели назад! — вскричал Нортон.

— Сие немыслимо, — сказал Филдс. — Человек мертв уже не одно десятилетие!..

Все уставились на телеграмму, будто в дрожащем мерцании лампы им явился призрак самого Дапонте.