Дантов клуб. Полная версия: Архив «Дантова клуба» - Мэтью Перл

Сами вдохновленные Данте убийства не имеют исторических аналогов, но биографии полицейских и городские хроники свидетельствуют о том, что в Новой Англии сразу после Гражданской войны резко возросла численность тяжких преступлений, а также о широко распространившейся коррупции и тайном сговоре между детективами и профессиональными преступниками. Николас Рей — персонаж вымышленный, однако вставшие перед ним задачи отражают те реальные трудности, с которыми приходилось сталкиваться в XIX столетии первым афро-американским полицейским: многие из них воевали в Гражданскую войну и многие были смешанного происхождения; обзор условий их работы можно найти в книге У. Марвина Дулани «Черная полиция Америки». Военный опыт Бенджамина Гальвина почерпнут из истории 10-го и 13-го Массачусетских полков, а также из личных воспоминаний солдат и журналистов. Понять психологическое состояние Гальвина мне в особенности помогло недавнее исследование Эрика Дина «После тряски над Адом», где автор убедительно доказывает наличие посттравматических расстройств у ветеранов Гражданской войны.

И хотя интрига, захватившая персонажей романа, целиком вымышлена, следует отметить одну незадокументированную историю, упомянутую в черновой биографии поэта Джемса Расселла Лоуэлла: как-то в среду вечером обеспокоенная Фанни Лоуэлл согласилась отпустить своего мужа пешком на заседание Дантова клуба Лонгфелло лишь после того, как поэт пообещал взять с собой охотничье ружье — это свидетельствует о ее нешуточном волнении из-за невиданной волны преступности, захлестнувшей Кембридж.

БЛАГОДАРНОСТИ

Проект основан на академическом исследовании, успешно проведенном под руководством Лино Пертиле, Ника Лолордо и Гарвардского отделения английской и американской литературы. Том Тей-хольц первым предложил мне сконструировать вымышленный нарратив и воплотить этот уникальный материал в литературную историю.

Превращение «Дантова клуба» из рукописи в книгу сильнее всего зависело от двух талантливых и вдохновленных профессионалов: моего агента Сюзанны Глак. чьи сверхъестественная увлеченность, воображение и дружба вскоре стали такой же неотъемлемой частью романа, как и его персонажи; и редактора Джона Карпа, отдавшего себя целиком работе над книгой со всем присущим ему терпением, великодушием и вниманием.

Многие внесли свой вклад в работу, начиная от замысла и кончая завершением, за что заслуживают самой искренней благодарности. За изобретательность и честность читателей и советчиков: Джулия Грин, которая всегда была рядом, если возникали новые идеи или препятствия; Скотт Уэйнгер; мои родители Сьюзен и Уоррен Перл, а также брат Иэн, нашедшие время и силы для самой разнообразной помощи. Особые благодарности первым читателям Тоби Эсту, Питеру Хокинсу, Ричарду Гуровицу, Джину Ку, Джули Парк. Синтии Посиллико, Лино и Тому, а также консультантам по всевозможным вопросам Линкольну Кэплану, Лесли Фолк, Майке Грину, Дэвиду Корзенику и Киту Полякоффу. Спасибо Энн Годофф за крепкую поддержку, а также издательству «Рэндом Хаус»; мои благодарности Дженет Кук, Тодду Даути, Джанелл Дурайа, Джейку Гринбергу, Айвану Хелду, Кэрол Лоуэнстин, Марии Масси, Либби Макгуайр, Тому Перри, Эллисон Салцман, Кэрол Шнайдер, Эвану Стоуну и Веронике Уиндхольц; Дэвиду Эберсхоффу из Библиотеки современной литературы; Ричарду Эбейту, Рону Бернстину, Маргарет Холтон, Карен Кеньон, Бетси Роббинс и Кэролайн Спэрроу из агентства «ICM»; Карен Гервин и Эмили Нуркин из агентства «Уильям Моррис», а также Кортни Ходделл, вложившей в проект всю свою изобретательность и усердие.

Моим исследованиям содействовали библиотеки Гарварда и Йейла, Джоан Норделл, Дж. Чесли Мэтьюс, Джим Ши, а также Нил и Анжелика Руденстайн, позволившие мне совместно с гидом Ким Цеко осмотреть их дом (бывший Элмвуд). Огромные благодарности за подробные консультации в области судебной энтомологии Робу Холлу, Нилу Хэскеллу, Борису Кондратьеву, Дэниэлу Майелло, Мортену Старкби, Джеффри Уэллсу, Ральфу Уильямсу и Марку Бенеке — в особенности за их лекции и новые идеи.

Особая признательность — хранителям истории дома Лонгфелло, где мы входили в комнаты, некогда занимаемые Дантовым клубом, и Американскому обществу Данте, прямому наследнику Дантова клуба по праву и по духу.

АРХИВ «ДАНТОВА КЛУБА»

УТРАЧЕННЫЕ ГЛАВЫ

АССАМБЛЕЯ

Пламя с трудом прорывало полусферу тьмы. По сути, костер всего лишь сгущал этот мрак, и невозможно было понять, гаснет он сам или темнее делается ночь.

К огню жались четверо, найдя в его сиянии тепло, защиту, а возможно, и некое подобие музы, что помогала в раздумьях коротать время. Обернутые в смесь греческих и римских лохмотьев, эти люди слились бы друг с другом до неразличимости, когда бы время не вылепило их черты столь отчетливо. Один из группы, ростом пониже прочих, держался в отдалении. Очевидно, он делал это нарочно — возможно, из почтения к старшим либо от неуверенности в собственном величии. То был Marcus Annaeus Lucanus, известный как Лукан,[104] и стоял он позади Publus Ovidius Naso, или Овидия из Сульмоны. Когда-то лирика Овидия побудила юного Лукана к сочинению. Головы этих двоих склонялись друг к другу, образуя неровный треугольник; учитель и ученик вели едва слышную и не предназначенную для записи беседу.

Лицо стоявшего в стороне Quintus Horatius Flaccus, или Горация, оставалось отчужденным, точно сей муж пребывал от прочих в великом удалении. При том сатирик из Венозы, первым в латинской поэзии давший пристанище греческому метру, в действительности находился в центре круга, и рука его покровительственно обнимала четвертого. Этот четвертый, единственный в обществе грек, был в великом собрании старше и представительнее прочих. Он казался выше, чему обязан был отнюдь не только росту, большая голова его уравновешивалась длинной густой бородой, и поэт эпоса возвышался над своими собратьями, покачивая, точно прутиком, тяжелым мечом. Для стороннего наблюдателя безмятежное лицо Гомера не выражало ни меланхолии, ни радости, а лишь то великое воплощение веры, что именуют ожиданием. Гомер ждал, как представлялось, терпеливее прочих.

Но что за ассамблея! Голова идет кругом от одной лишь мысли о философской беседе, коя только возможна меж этих поэтов. И все же великий Гомер явственно не выказывал интереса к разговору. Он целиком погрузился в ожидание, хоть ему и не суждено было увидеть того, чего он ждал. Когда бы слепота во времена оны не обрушилась на него, темнота леса все едино мешала бы зрению. И, тем не менее, Гомер явственно чувствовал, как с востока, из густых кустов появляется пятый. Увенчанный лаврами Publius Virgilius Marco, Вергилий из Мантуи, перейдя границу тьмы, присоединился к собравшимся у костра поэтам. Лик его казался бледен и вытянут от мысли о столь долгой разлуке с друзьями. Заговори он сейчас, у него дрожал бы голос. Вергилий возвращался от начала пути, коего не ведали прочие поэты; и никогда не изведают — так сложилось. Предвидя новые приказы отправляться в дорогу — приказы, кои нельзя отринуть, — Вергилий был более чем счастлив оттянуть их насколько возможно.

Позади Вергилия в скромном ожидании и с приличествующей моменту серьезностью застыл новичок; в лице его, как и в лике вожатого, виделась изысканность кожи, а в одежде, намекавшей на итальянское происхождение, — роскошь. Он стоял рука об руку со старшим поэтом и выделялся четким профилем, еще более, нежели у Вергилия, напоминавшим орлиный; на смуглом лице притягивала взгляд крупная челюсть, нижняя губа выдавалась вперед, а пронзительный блеск в глазах намекал на великую стойкость, которую трудно ожидать от человека средних лет. И хотя Гомер никогда ранее не встречал странника, он сразу почувствовал, что гость — один из них, по меньшей мере — пока с ними остается. Гомер приветливо поднял руку, приглашая новичка насладиться теплом их костра. Вергилий улыбнулся: он, очевидно, не задумывался ранее, как великий Гомер отнесется к его найденышу — Данте Алигьери из Флоренции — и все ж не сомневался, что прием возможен лишь самый радушный.

— Великая честь великому поэту. Его душа, что отлетела прежде, ныне возвращается!

Мерцание костра громадными яркими всполохами лишь подчеркивало серость фона. Рамка, должно быть, оригинальная, подумал Чарльз Элиот Нортон, цитата вырезана мастерски и на отличном дереве, бок о бок по-английски и по-итальянски.

— Великая честь великому поэту, безусловно, — сказал Лонгфелло, читая ту же надпись из-за плеча Нортона. — Данте воздержался бы от подобного промаха.

Нортон кивнул:

— Как мог Дантов читатель даже помыслить о том, чтоб поместить Лимбо в настоящий лес?

— Невнимательность, — предположил Лонгфелло. — Неверно прочитанное «selva» в «та passavam la selva tuttavia, la selva, disco, di spiriti spessi».[105]