Пришелец - Александр Волков

После этого напутствия Норман скрылся за камышовой стенкой навеса, и вскоре падре услышал, как поскрипывает конское седло под его головой.

А падре, оставшись один, еще долго не мог полностью погрузиться в свои обычные ночные занятия. Тревога передалась его пальцам, и они, всегда столь уверенно распинавшие нежные ткани насекомых на пробковом ложе, теперь невольно вздрагивали и обламывали хрупкие хитиновые членики роскошных ветвистоусых древоточцев, намертво усыпленных пряным дымом кадильницы. Слух священника чрезвычайно обострился, разделив невнятный хаотический гул ночных звуков на отдельные шепотки, шорохи, взмахи невидимых крыльев, чешуйчатый шелест ящериц по закаменевшей земле. Он видел, как неуверенно скользнула в лунном свете шаткая тень Бэрга, как юный охотник остановился перед своим пологом, но, прежде чем приподнять его, несколько раз взмахнул руками, словно сгоняя с угловых кольев невидимых ночных птиц. Падре сам иногда замечал, как над травяными шатрами проносятся в ночи бесшумные трепетные тени, напоминавшие гигантских ночных мышей, но, когда Норман обратил его внимание на странные двойные ранки на лошадиных шеях, не стал сразу высказывать ему свои соображения на этот счет, понимая, что слово «вампир» отнюдь не успокоит командора. Но в такие яркие лунные ночи вампиры не кружили над лагерем, а посему странное поведение Бэрга можно было объяснить лишь тайным полуночным свиданием с Люсом в тени крепостной стены.

На другой день после утренней трапезы Люс подошел к Норману и еще раз напомнил ему про то место выше по течению ручья, от которого он намеревался прокопать небольшой канал до крепостного рва.

— Сколько людей тебе нужно? — спросил бледный, осунувшийся от бессонницы Норман.

— Человека три-четыре, — ответил пушкарь, глядя на командора темными, глубоко запавшими глазами.

— Кетты?

— Да, командор, они сильнее…

— Хорошо, — сказал Норман, — возьмешь Бэрга, Янгора, Дильса и еще кого-нибудь, но Свегг останется здесь… Эрних, разумеется, тоже…

— Слушаюсь, командор! — четко отрубил Люс, склонив курчавую, давно нечесанную голову. — Разрешите идти?

— Ступай.

Люс побежал собирать людей, и вскоре все пятеро с лопатами на плечах по скрипучему мостику перешли через ров и скрылись в лесу.

Падре спал под своим навесом, уронив голову на крышку сундучка. Волнения и труд нескольких последних дней и ночей были столь велики, что под утро неутомимого священника сморил такой крепкий сон, против которого оказался бессилен даже гулкий бой медного корабельного колокола, возвещавшего подъем штандарта и начало нового дня.

Женщины работали перед бревенчатым частоколом, срезая серпами пепельно-зеленые молодые побеги, выросшие за ночь на плоской вершине вала.

Часть гардаров на шлюпке отправилась на корабль за боеприпасами и огненной водой, которая по-прежнему была у шечтлей в большом почете и за время строительства форта возросла в цене чуть ли не вчетверо, так что теперь за одну запечатанную бутылку они давали столько провизии, что ее хватало всему гарнизону, на трое суток. Впрочем, дело здесь было еще и в том, что если в первые дни гардары брезговали некоторыми местными блюдами, как-то: испеченными в золе змеями, огромными чешуйчатыми ящерицами, до хребта прокопченными в высоких глиняных коптильнях, пупырчатыми жабами, вымоченными в едком соке растертых в каменных ступках местных муравьев, — то теперь многие, напротив, не только весьма пристрастились к этим диковинкам, но даже возвели их в ранг деликатесов. И здесь вкусы, естественно, разделились: кому-то нравились яйца крокодила, сваренные в пахучей желчи хоминусов, кто-то отдавал предпочтение гигантской саранче, вымоченной в крови ягуара и до хруста высушенной на солнцепеке, нашлись охотники и до акульих мозгов, густо приправленных местными специями и подаваемых в красиво изогнутых перламутровых раковинах. Все эти лакомства, предназначенные исключительно для вечерних трапез, доставлялись в легких плетеных коробах, прикрытых длинными шелковистыми листьями, и потому гурманы весь день бросали в сторону коробов томные вожделенные взгляды.

Попытка падре устранить этот соблазн насильственным путем, объявив всех этих тварей порождением сатаны и запретив их доставку в лагерь, несколько запоздала, ибо тех, кто уже преодолел брезгливость и вкусил от плодов местной кухни, стало достаточно для того, чтобы глухой ропот перерос в открытый бунт. А это уж никак не устраивало Нормана, и потому он нашел компромисс, напомнив попавшему впросак падре о том месте Священного писания, где говорится, что не входящее в уста оскверняет человека, а выходящее из них. Падре внимательно выслушал его доводы, согласно покивал головой и к вечеру нашел формулу примирения, прочтя проповедь на предложенную командором тему и со вздохом напомнив своей чревоугодливой пастве о ведьмацких шабашах, где, по словам вздернутых на дыбу очевидцев и участников вельзевуловых трапез, их потчевали чем-то в этом роде.

Но вторая, назидательная часть проповеди пропала втуне, поглощенная страстным интересом к жеребьевке, предшествующей вечерней трапезе. Смысл этого действа заключался в том, чтобы в зародыше пресечь те ссоры, которые начали было вспыхивать между сотрапезниками при дележе вожделенных лакомств. Механизм самой жеребьевки был чрезвычайно прост. Норман садился перед плетеным коробом, сгребал в сторону листья, прикрывавшие его благоухающее нутро, запускал туда руку и, в темноте защемив пальцами первый попавшийся отросток, громко спрашивал, кому будет предназначена соединенная с этим отростком тушка. Старшая жрица, услышав выкрик, мгновенным движением зажимала в пальцах одну из плоских ракушек длинного ожерелья, побрякивавшего на ее смуглой сморщенной груди, и протягивала створку Эрниху, вслух произносившему нацарапанное на перламутре имя. В первые вечера эта процедура отнимала довольно много времени, так как жрица часто ошибалась и порой дважды и трижды выхватывала из ожерелья одну и ту же створку, но по прошествии нескольких дней, проведенных в упорных ежедневных упражнениях, удалось преодолеть и это затруднение.

Подобная жеребьевка, естественно, являлась лишь имитацией подлинной справедливости, но все-таки давала ощущение воздействия на провидение, законными и принятыми в данном обществе методами. После того как жрица выхватывала из ожерелья предпоследнюю створку и над столом раздавалось одно из двух оставшихся имен, уставшие за день чревоугодники, вместо того чтобы с жадностью накинуться на доставшееся им по жребию лакомство, начинали бойкий обмен полученными диковинками. Их сравнительная ценность устанавливалась весьма произвольно, и зачастую зависела не столько от питательности и вкусовых качеств того или иного блюда, сколько от его необычности, новизны, ну и, разумеется, личных пристрастий торгующихся. Был случай, когда глаз крокодила, сваренный в соке древесной лягушки, ушел за дюжину наполовину высиженных яиц питона, две трети из которых счастливец обменял на тушеный древесный гриб, фаршированный пятью нежными тушками миниатюрных, пахнущих цветочным нектаром килбри. Норман смотрел на эти гастрономические шалости довольно снисходительно, но, когда в один из вечеров с дальнего конца стола донеслись яростные шлепки игральных карт и дробный стук костей по гладко выскобленной столешнице, насторожился и едва успел остановить вспыхнувшую между игроками поножовщину. После того случая все карты и кости были изъяты, но жеребьевка и последующий торг остались как вечернее развлечение, несколько скрашивающее монотонные трудовые будни.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});