Пришелец - Александр Волков

Сперва падре с большим подозрением относился к этому тройственному союзу, усматривая в нем либо предпосылки к пагубному языческому разврату, либо уже свершившийся факт греховного многомужества, но, понаблюдав за тем, как юные дикари мирно и невинно засыпают на широкой тростниковой подстилке с травяным изголовьем, устыдился своих нечистых мыслей. Глядя на этих троих, падре даже стал подумывать о введении монастырского устава на территории форта, но когда он как-то ночью изложил свою идею Норману, тот лишь молча передернул плечами и криво усмехнулся в ответ.

— Нет-нет, падре, я не смеюсь, — прошептал он, оглядываясь по сторонам, — я прекрасно понимаю и в душе приветствую многие пункты вашего предложения, но…

— Что — но? — также шепотом спросил падре.

— А вы прислушайтесь к этим звукам! — воскликнул Норман. — Вам не кажется, что вся жизнь в этих благословенных краях течет по своим законам и попытка заключить ее в наши жесткие рамки лишь изуродует и погубит ее?!.

— Но я говорю не о всей жизни, — сухо возразил падре, — а лишь о той, что уже заключена в стенах нашего форта.

— Неужели вас так волнует этот жалкий походный разврат? — усмехнулся Норман, ткнув мундштуком трубки в боковую стенку навеса, за которой то затихали, то вновь нарастали жаркие прерывистые стоны. — Сейчас я выйду и прикажу им перебраться подальше!

— Нет-нет, оставьте! — сердито замахал руками священник. — Я понимаю: они слабы, они жалкие трусливые бунтовщики, и любые запреты здесь бесполезны и даже вредны, если вы ничего не можете предложить им взамен!

— Вы видите, — продолжал Норман, — что я даже сквозь пальцы смотрю на то, как они тайком прикладываются к замурованной в крепостной стене бочке рома, пробурив дырку в глине и крышке и пропуская в нее полую тростинку…

— У меня тоже возникали некоторые подозрения, — пробормотал падре, — но, боясь вашего гнева, жалея этих несчастных…

— О милосердный падре! — воскликнул Норман. — Я так же, как и вы, порой преисполняюсь жалости к своим невольным спутникам! Но вы предлагаете им небесное утешение, требующее определенных усилий духа, ведь сказано: царство небесное силою восхищается, — а я даю им привычное земное облегчение от дневных трудов! И потому, когда они высосут эту бочку до дна, я не буду устраивать следствия, а спишу потери на счет страшной жары и прикажу замуровать в стене другую бочку!..

— Но вы же сами говорили и даже грозились повесить, если заметите…

— Как вы наивны, святой отец! — тихо рассмеялся Норман. — Да, говорил и даже кричал и угрожал жестокой расправой. — А как же иначе?.. Тем самым я присовокупил к этим невинным грешкам восхитительную сладость детских воспоминаний о жесткой скамье и свисте наставнической лозы над голой, извините за выражение, задницей!..

— Может, и в самом деле высечь Люса…

— О-хо-хо! — Норман громко прыснул и тут же прикрыл рот ладонью, заглушая неудержимый приступ истерического хохота. — В вас, я вижу, на всю жизнь засели уроки в иезуитской школе, падре! Ха-ха-ха!..

И, не в силах больше сдерживаться, Норман встал и пошел проверять караулы, порой сгибаясь от приступов смеха и шаткой походкой пробираясь между растянутыми на кольях пологами.

Падре вспомнил о том ночном разговоре, глядя на то, как Бэрг крадучись выскальзывает из-под полога и как Эрних, отходя ко сну, прикрывает тускло мерцающую горстку светляков второй створкой раковины. После неудачного допроса Люса священник ощущал в душе смутное беспокойство, и потому, когда фигура Бэрга, пробравшись между пологами, растворилась в тени крепостной стены, он встал из-за своего сундучка, сбросил с ног сандалии на грубой деревянной подошве и пошел следом, осторожно ощупывая чувствительными подошвами колкие неровности закаменевшей от зноя почвы. По пути священник вспомнил, что караул обычно выставляется сразу после вечерней трапезы. Вспомнил и то, что Бэрг всю предыдущую ночь простоял на своем посту в угловой башне, чутко прислушиваясь к звукам ночного леса и поглядывая в щели между ставнями всех трех амбразур. Размышляя об этом, он незаметно приблизился к плотно набитому землей плетню и, рассчитывая на то, что лиловый цвет сутаны надежно укрывает его в густой лунной тени, чуть сдвинул к затылку складки капюшона, открыв большие, поросшие шелковистым пухом уши.

Сперва все было тихо, но вскоре до слуха падре стали долетать обрывки односложного и довольно примитивного разговора, состоявшего по большей части из непонятных междометий и приглушенных восклицаний. Порой падре удавалось уловить в этом бормотании отдельные слова как на кеттском, так и на гардарском, но все его попытки установить между этими словами хоть какую-то связь остались безрезультатными. Он объяснил это тем, что кетт и гардар говорили на некоем подобии эсперанто, стихийно возникшем в ходе общих работ, и попытался, уловив общую суть разговора, домыслить значение непонятных ему кеттских слов. Чтобы лучше разобрать невнятное бормотание гардара, падре прижался к плетню и сделал несколько осторожных скользящих шагов в направлении беседующих. Но теперь он не только ясно различил голоса Люса и Бэрга, но и почувствовал тонкий аромат сухих дымящихся листьев, разлитый в ночном воздухе. Падре знал, что настоящий трубочный табак остался только у Нормана и что все гардары давно набивают свои трубки всякой лиственной и травяной трухой, собранной в окрестностях форта. Но сейчас к этому запаху явственно примешивался пьянящий дух толченых белопенных шапочек, образующихся на косых срезах упругих матово-зеленых стеблей, увенчанных тугими коронованными коробочками. Перед глазами падре на миг возникло застывшее и как бы слегка обезумевшее от блаженства лицо Нормана, а в ушах явственно прошелестел его шепот, просящий падре быть осторожнее с лучиной, потому что манжеты из брабантских кружев вспыхивают, как порох. Когда голос и видение командора пропали, падре еще раз потянул ноздрями воздух и понял как то, что сейчас он может без всяких предосторожностей подойти к беседующим вплотную, так и то, что все это уже ни к чему, ибо суть происходящего стала ясна ему без всяких слов. Он повернулся и, уже не скрываясь, пошел к своему навесу, жалея лишь о том, что совершенно напрасно оставил под ним свои сандалии. Но каков же был его ужас, когда он увидел, что Норман стоит на коленях перед сундучком в окружении разломанных коробочек и, поставив на камень коптящую плошку, сметает в ладонь сухие яшмовые зернышки.

— Что с вами, командор? — сухо спросил падре, положив ладонь ему на плечо. — Опять бессонница?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});