Вне закона - Овидий Горчаков

Встаешь пополуночи, ложишься пополудни. Суровый режим партизанской жизни отдает меня и моих товарищей во власть ощущений — думать, размышлять не хватает времени. Но теперь-то я твердо знаю — не только необходимо думать, осмыслить события — нужно как-то действовать. Неотступно ходит за мной тень Богомаза, не оставляет нигде.

Самсонов неустанно планирует операцию за операцией. Он изобретателен, предприимчив. Ему нужны спущенные под откос поезда, взорванные машины, как можно больше убитых немцев. И он не жалеет своих людей. Да если бы ему и вздумалось удерживать хачинских партизан, вот тогда пришлось бы ему признать непрочность своей власти. Нам тоже нужны спущенные под откос поезда, взорванные машины, как можно больше убитых гитлеровцев — по другим, правда, совсем не корыстным соображениям. И мы не жалеем себя. Нет, Самсонов может затруднить нашу борьбу, может мешать нам, может умножить наши жертвы, но остановить, сбить нас с пути не может!..

2

Вдоль шоссе Могилев — Гомель (Самсонов называет его не иначе как «рокадой») творилось что-то непонятное. Лес был полон криками, гулом дизелей, гудками машин, запахом дыма и свежей порубки. Кричали мужики, голосили бабы, плакали дети. Кругом пылали костры — десятки костров. Гудел где-то, все в одном и том же месте, танк, слышались выхлопы машин, хлесткие как выстрелы. Стучали сотни топоров. То и дело с протяжным шумом валились сосны. Всюду торчали пни, ярко белели на солнце свежие срезы. Жалобно метались птицы над срубленными деревьями с разоренными гнездами.

Наша боевая группа поспешно отошла в лес.

— Кто в разведку? — спросил Кухарченко.

Волонтеров было много, а я не вышел вперед, в первый раз дрогнул.

Грузно нахмурясь, Лешка-атаман оглядел тех, кто не вызвался в разведку. И вдруг взметнулась левая бровь:

— А ты, Витька, что — заболел?

А я спрашивал себя: «Имею ли я право на рожон лезть, когда не отомщены Богомаз и

Надя, не отомщена честь отряда?»

Я пошел в разведку с Щелкуновым, решив: с фашистами расправиться гораздо важнее...

По шоссе неслись машины — грузовые и легковые. Почти все они спешили колоннами, с сильным конвоем на юг, к Гомелю, Киеву. Вдоль шоссе беспечно прогуливались группами и в одиночку немцы и полицейские, с оружием и без оружия. Это возмутило нас

— можно подумать, что партизан вообще не существует. Какой-то фриц сидел под деревом голый по пояс, с носовым платком на голове и читал газету. Как на даче! Невдалеке грохотал трактор. А мы-то думали — танк, не везет нам с этими танками! За полотном шоссе — целый обоз — телеги, телеги, телеги. У телег какие-то старухи варят что-то в ведрах. Рядом пасутся стреноженные кони. Что за табор? Кругом валят лес. Перестук топоров, визг пилы...

Мы остановили бородатого мужика в лаптях. Он шел мимо бревен, за которыми мы укрывались, на ходу подвязывая порты.

Он, видимо, принял нас за полицаев, проворчал удивленно:

— Как что делаю? Вот сходил нужду справить и зараз за работу. Я ж понимаю, господа,—  обязательная повинность. А вот по какому праву мою жинку на работу выгнали, когда она на сносях, того и гляди разрешится...

Не сразу удалось нам вытянуть из дядька, что оккупанты мобилизовали все трудоспособное население приднепровских весок от десяти до шестидесяти пяти лет для вырубки леса на сто пятьдесят метров по обеим сторонам шоссе и железной дороги за Днепром; часть леса — самые крепкие сосны — будет использована ими для постройки бункеров в гарнизонах.

— Партизан боитесь? — обрадованно бросил Щелкунов вдогон дядьку.

— Это вам их бояться след,—  не без ехидства заявил тот. — Наше дело сторона.

Рубили тот самый корабельный бор, что поразил меня своей величественной красотой в лунную ночь нашей первой диверсии на шоссе. С предсмертным вздохом, отчаянным и гулким, валились вековые сосны-небоскребы. Сочной, зеленой кипенью, валами громоздились вокруг низвергнутые хвойные вершины...

По шоссе в легком шарабане с плетеным задком катит массивный мужчина в хорошо сшитом светлом городском костюме и соломенной шляпе. Мягко пружинят рессоры. Крупной рысью идет гнедой, в яблоках жеребец.

Возьмем? Пузатый, в шляпе. Персона, наверное,—  шепнул Щелкунов. На Геринга смахивает!

Кругом ходят немцы, полицаи... Не парный патруль ли это шагает вдалеке? Исчезает за поворотом автоколонна. Все ближе цокот копыт. Эх, была не была!.. Мы выскочили на шоссе и в один миг, без шума, круто осадив красивого и рослого жеребца в городской наборной сбруе, завладели пузатой персоной в шляпе. Я шел за «Герингом», подталкивая его сзади дулом полуавтомата. Щелкунов вел под уздцы коня. Тот недовольно фыркал и мотал головой. Вошли в лес. Позади спокойно.

— Значит, не выйдет ничего с засадой? — рассердился Кухарченко, когда мы доложили о том, что творилось у шоссе. — Весь концерт нам испортили. Вдвоем-то вы проскочили, а отрядом... Конь добрый — принимаем в отряд без анкетной волокиты. А ты чей будешь? Немец?

«Геринг» разочаровал нас — он оказался не рейхсмаршалом, а всего-навсего управляющим немецким хозяйством и прежним директором того же хозяйства в бытность его совхозом.

— Как же так? — удивился Кухарченко. — Выходит, ты вроде этого коня — какой хочешь хозяин садись и поезжай, а? Чего руки задрал? Опусти! Никто тебя, шляпа, тут не боится. Что за часы у тебя? «Омега»? Отстегни, пожалуйста, твое время кончилось.

За «Омегу» с браслетом, думал я, глядя на обреченного субъекта в отутюженных брюках навыпуск, за оккупационные марки, за безбедную жизнь и обманчивый зыбкий покой продал ты родину. Ты смотришь на Кухарченко, который забрал твою «Омегу», как на грабителя. Себя-то ты, вероятно, считал всю жизнь порядочным человеком и никогда не унизился бы до мелкой кражи, до инцидента с милицией, не отважился бы пойти наперекор святым заповедям общества. А ведь Кухарченко куда лучше, выше тебя и не променяет ни за что, ни за какие марки свою лихую, полную конфликтов с кодексами жизнь...

Пока Кухарченко расспрашивал пленного о гарнизоне в совхозном поселке, мы решили еще разок взглянуть на шоссе.

Что это Лешка с нами на шоссейку перестал ходить? — спросил я Щелкунова, ползком пробираясь к срубленным соснам у шоссе.

— А зачем атаману Золотая Звезда посмертно? — съязвил Щелкунов,—  Эх, Леха!

Раньше, бывало, отдаст боевой приказ — и сам первый бежит его выполнять!

По шоссе шли полицейские — семь или восемь предателей в немецкой формё с чужого плеча, с белыми нарукавными повязками на левом рукаве. Я посмотрел вопросительно на Щелкунова. Он замотал головой, презрительно скривил губы. Я услышал: «Чо...» Догадался: «К черту!» А жаль! Хотелось поздравить господ полицейских с получением формы вермахта. Один из полицаев бросил сигарету, и окурок упал так близко от меня, что я мог бы дотянуться до него дулом десятизарядки.

— А я этому жиду хрясь в рыло! — хвастался один из полицаев своим приятелям, проходя мимо сосен, за которыми мы притаились. — Сразу кровь брызнула...

В кювете звенят кузнечики. Они уже не боятся нас, привыкли. Трещат как оглашенные, ошалело скачут, словно опьянев от крепкого скипидарного духа...

По поваленной сосне перед моим носом ползет, горбом выгибая щетинистую спинку, зеленая гусеница.

Немцы! По шоссе идут двое немцев. За ними — еще трое, с котелками в руках. Всего пятеро. У всех — маузеровские винтовки за спиной. Как бы не глянули в мою сторону. А проклятый полицаев окурок тлеет, дымит! Глаза Щелкунова говорят: «Приготовься. Сейчас вдарим!» Он привычно упирает в плечо железный костыль немецкого автомата. Нащупываю удобный упор для правого локтя. Место неудачное — полным-полно муравьев, мешают, черти!.. Этому рыжему немцу — лет двадцать пять. Кто он? Рабочий, студент, служащий? Жалко, если рабочий. Куда приятней, если фашист. Тот, рядом,—  щуплый немчик в золотых очках — похоже, интеллигент, лицо испитое, неврастеничное. Плешивый, кажется. Петлицы рядового состава, солдатский погон с лычкой, нарукавный шеврон с двумя галками и ромбом. Для посвященного ясно: штабс-ефрейтор. Позади — трое молодых солдат. «Рыжего! Опасней!» Краем глаза замечаю, что двое немцев из тройки за передней парой похожи на близнецов — шагают весело, светловолосые и загорелые.

До последней секунды стараюсь не смотреть в упор на рыжего. Мне кажется, он сможет почувствовать на себе мой взгляд, забеспокоиться. Рукава закатаны у него выше локтя. Замечаю стальные часы с браслетом. Пригодятся. Мои что-то сильно отстают. На пилотке у рыжего — серебряный орел и черно-бело-красная кокарда, настоящая трехцветная мишень. Я вижу ее в кольце намушника. Мушка замирает чуть ниже кокарды. Ненадежно. Ниже, до края пилотки... Не промазать бы! Унтер-офицерские петлицы, погоны младшего фельдфебеля... Еще ниже... Над правым карманом распластал крылья имперский орел. Взять чуть правей. Ого! Продетая в петлю лента Железного креста второго класса... Задерживаю дыхание, плавно, медленно нажимаю на спусковой крючок. Выстрел! Отдача в плечо... Рыжий жутко скалит зубы. Трещит Володькин автомат. Его немцы падают, падают, катятся котелки. Один выгибает спину, будто