Вне закона - Овидий Горчаков

Всегда,—  ответил я убежденно. — Только, бывает, под личиной партизана скрывается волк.

По улице брело стадо коров. Подпаски щелкали арапниками. От коров пахло разнотравьем и парным молоком.

Мы встали, услышав грозный гул авиационных моторов. Минут через пять тройка бомбардировщиков пикировала над Хачинским лесом. Четвертый Ю-88 проревел над селом. На соломиных крышах теплился отблеск закатного солнца. «Юнкере» показался мне совсем лишним здесь в этот тихий час, в котором столько грусти и красоты. Из окна выглянул Кухарченко, поглядел на самолеты, жуя что-то, сказал:

— Нет, Семен, на похороны я не поеду. А на поминки — обязательно.

— Гады! Нашли время бомбить! Танцульку разогнали. А ты говорил — успеем!..

Бомбы рвались на опушке леса.

— Учебная бомбежка,—  сказал Щелкунов. — Курсанты портачат.

— Вы не уходите! — крикнул нам вдогонку Баламут. — После бомбежки, как стемнеет, кино показывать будут.

— Какое кино? — изумился я. — Брешет!

— Да ты отстал от жизни! — усмехнулся Щелкунов. — Ребята наши раздобыли где-то проектор и фильм один — «Трактористы». «Гробница» наша ток дает. Вчера показывали. Успех потрясающий. Со всех деревень вокруг народ набежал. Не ахти какой шедевр, но в мирное время эту картину не так смотрели. Вчера тут народ смеялся над картиной и плакал по мирному времени. Кругом — фрицы, а мы тут кино показываем про мирную советскую жизнь. Сила! Обязательно посмотри... Сразу после похорон.

— Похороны и кино — нехорошо вроде получается.

— А чего тут такого? У нас тут жизнь со смертью в ногу шагают.

Когда «юнкерсы» улетели к Днепру, партизаны сели на подводы и с гиком, свистом и улюлюканьем понеслись по Хачинскому шляху, где дымились новые воронки, мимо лагеря, через Горбатый мост, через Дабужу в деревню Трилесье. Впереди, обгоняя ветер, с полным кузовом отпетых лихачей, мчал на «гробнице» Кухарченко.

8

Убитого партизана хоронили посреди его родного села сбоку от шляха. Все пять отрядов стояли стройными рядами, фронтом к зияющей черной яме. Ряды партизан окаменели. Поодаль тесной толпой сгрудились жители Трилесья — старики, женщины, дети.

Только ветер шевелит волосы над мертвым лицом. Убитый партизан лежит в открытом некрашеном гробу, сколоченном из свежеобструганных сосновых досок из Хачинского леса. По местному обычаю на груди у покойника лежат кепка, кисет с табаком... Лицо старухи матери, обрамленное седыми прядями и черным платком, словно одеревенело, только бескровные губы да вспухшие красные веки дрожат, но по глазам ее, когда она обводит нас невидящим взглядом, видно, что погас свет ее жизни, опустел для нее мир. Отец партизана, сгорбленный горем кряжистый бородатый кузнец, одной рукой скреб бороду, а другой поддерживает молодую девушку — невесту убитого. Говорят, свадьба была назначена на покров. Говорят, этот венок полевых цветов у гроба — от невесты. И еще говорят, что она попросилась в отряд и Аксеныч передал ей винтовку убитого. У гроба замер почетный караул из пяти боевых товарищей, по одному от каждого отряда. А ветер гонит клочья розовых облаков по вечернему небу, закручивает столбы пыли на шляхе. Гнутся под его напором придорожные кусты, пылают светлой изнанкой листьев. В ближнем дворе хлопают развешанные простыни. Всюду движение, трепет жизни. И — мертвое лицо...

— Что же это они, каты, зробили с тобой?! — душераздирающе причитает мать, припав на широкую грудь сына. — Кровинушка моя! Ягодка, родненькая, радость ты моя короткая!.. Дитятко мой любимый! Какой же ты был хороший, послушный и ласковый сыночек! Как почитал отца с матерью!

Полевой негромко произнес несколько прощальных слов. За комиссаром стояла старушка с иконой. Кто-то шумно высморкался, заголосили бабы. Дотлевал закат на березах. Вот подняли крышку гроба. Жуткое и гордое, торжественное безмолвие. Шумит только ветер, хлопает белье...

В голове путаются какие-то слова, красивые и верные слова. И душе звучит скорбная музыка. Хочется говорить стихами, но стихи не получаются... Хорошо, нет Самсонова. Он испортил бы ни торжественные, скорбные минуты своим пустозвонством.

-Лес по дереву не тужит»!..

Еще одна могила. А сколько таких могил, наверное, роют в н и дни под Чериковом и Краснопольем — там, где прошли батальоны карателей. Операция «Сова» и десять других таких же операций. Сотни Красниц и Ветринок. А на фронте — сколько могил вырыли сегодня на фронте?

Погиб боевой товарищ. Да, длинной и трудной будет дорога к победе. Много вырастет слева и справа от нее наших могил. Наш народ неистребим, бессмертен... Сегодня мы срубили еще один дерево в лесу, обтесали еще один могильный столб. Но нас столько же, сколько в лесу деревьев. Кончится война, а лес будет стоять, зарастут его раны... Но сколько бы лет я ни прожил, и в глубокой старости, каждый вечер в деревне, глядя на дотлевающий на русских березах закат, на эти угасающие и негасимые мечи, буду я вспоминать партизанские похороны...

Гроб опустили в могилу на парашютных стропах.

Аксеныч обнажил голову и первым бросил в яму горсть земли. Слышно прошуршала она, застучала о крышку гроба. Крестились старики. Так громка, так звонка тишина. Темнело... Тишину разодрал исступленный материнский крик. Этот отчаянный крик потонул в сплошном грохоте пулеметов и винтовок. Гул тысячи пулеметов и винтовок, ударив разом, сотрясали небо и землю. Простые, грубые лица, ставшие вдруг прекрасными и благородными в суровой скорби. Ветер, ветер... Не он ли выдувает слезы из всех этих смелых глаз?.. В ту минуту, когда гремели, сливаясь воедино, наши выстрелы во славу и залог вечной памяти, в ту минуту бились в такт наши сердца, и я, как никогда прежде, с необычайной ясностью и неумирающей силой понял вдруг, как бесконечно дороги мне мои друзья — большие люди Малой земли, соль земли.

Нет, не слезы горя застлали глаза. Я стоял весь охваченный окрыляющим новым чувством. Я не знал, что возможна такая близость между людьми. С этими людьми, знакомыми и незнакомыми мне по имени и фамилии, с вчерашними красноармейцами-окруженцами и военнопленными, с ветринскими рабочими и смолицкими крестьянами, меня связывали узы сильнее уз боевого товарищества. Недаром называли нас лесными братьями, нас сроднили навеки два чувства -любовь и ненависть. И эта связь, кровная связь партизана со своей группой, со своим отрядом, со всеми настоящими партизанами-побратимами Хачинского леса, и вот с этой белорусской матерью и отцом убитого партизана, и этими березами у шляха, была той самой связью с народом и родиной, о которой я столько слышал, но которую, не прочувствовав раньше, я плохо понимал.

Оно было очень важным для меня сейчас — чувство этой связи. Оно помогало преодолеть парализующее волю представление, будто я один и ничего сам по себе не могу поделать с Самсоновым. Я уже знал, что найду верных товарищей среди окружавших меня людей — товарищей зрячих, думающих, решительных. Мои друзья бьют в хвост и в гриву такого страшного врага, как вермахт... Так неужели же мы все вместе не справимся с Самсоновым?! И это хорошо, это прекрасно, что, увидев своих товарищей без ложных ореолов, без ненужных им румян и белил, я полюбил их

«всамделишными».

В этот час я окреп душою и уже повзрослевшими глазами оглянулся на пройденный за два месяца не двухмесячный путь. Были на этом пути сомнения, были мучительные колебания. Мое знание жизни, целиком надерганное из книг, изменило мне, мой компас отказал в самую нужную минуту, и размагниченная стрелка могла завлечь меня на ложный путь. Тяжелых мук мне стоило нащупать верную дорогу. Горе осталось, еще остались неразрешенные сомнения и тревоги, но страх прошел, теперь я смело смотрел правде в лицо с твердой решимостью довести борьбу до конца. Время, когда я преувеличивал силу зла, готов был порой даже уступить этой силе, осталось позади. Я не задохнулся под обломками наивных иллюзий, не покорился Самсонову, не дал его мрачной тени затмить весь мой мир, не пошел за Ефимовым, не потерял веру в человека, не разгневался на весь белый свет. Исход борьбы был мне не ясен, я многое еще не понимал, по я вовремя разглядел лес за деревьями, и это спасло меня...

Тетрадь третья АВГУСТ

Не переводя дыхания

1

Война на границах наших владений разгорается. Враг окружает наш район цепью сильных гарнизонов с дотами и проволочными заграждениями. Обученные, вооруженные и руководимые немцами полицейские отряды заменили брошенные на фронт летнего наступления части оккупационной службы. Ободренные успехами летнего наступления

«доблестного германского вермахта», в полицию прут всякий темный антисоветский элемент и просто лодыри, горлодеры и пустоболты. Под нажимом своих хозяев отряды предателей пытались в конце июня перейти от обороны и осады к наступлению. Наши отряды сорвали эту попытку — попытку гитлеровцев руками предателей раздавить в нашем районе врагов. Гитлеровцы стремились развязать в неспокойном своем тылу гражданскую войну, но мы, как предсказывал Богомаз, победили в первых же боях этой войны. Стало ясно, что полиция не сможет справиться с нами без немецких карательных войск. Однако нас подстерегают ловушки и засады на развилках дорог, у бродов, на опушке леса, на хуторах, на удобных подходах к шоссейным и железным дорогам — всюду, где только враг может предположить тайные лазейки партизан. Главный козырь партизана расчет на внезапность — оспаривается тем же козырем врага.