Смешенье - Нил Стивенсон

– Все они задавали дерзкие вопросы, что я намерена делать с серебром.

– А вы ответили…

– Я с видом равнодушного высокомерия притворилась, будто не понимаю никаких языков, кроме того, на котором говорят в Версале.

– Ясно. Так они поверили, что вторжение началось!

– Я не могла читать их мысли, милорд, а если б и могла, то не захотела бы.

– И они отрядили гонца На Континент. Вы упомянули Ипсвич – то есть он направляется в Голландию. И зачем?

Элиза пожала плечами.

– За остальными, полагаю.

– За остальными немцами?!

– За остальными четырьмя пятыми причитающейся мне суммы.

Всякий, стоящий снаружи, заметил бы, что карета качнулась. Всё тело маркиза Равенскара свела нервная судорога. Ему потребовалось несколько мгновений, чтобы обрести дар речи, и заговорил он из распростёрто-полулежачего положения.

– И что, прах меня побери, вы будете делать с таким количеством серебра?

– Скорее всего, обменяю его на переводные векселя, которые можно отвезти во Францию.

– Откуда деньги изначально и посылали. Зачем столько хлопот?

– Теперь вы задаёте дерзкие вопросы, – сказала Элиза. – Вас должно заботить одно: Хакльгеберы убеждены, что высадка началась. Сейчас они, вероятно, пытаются купить серебро в Лондоне. В итоге все будут думать, что вторжение началось, пока не придёт прямое опровержение. Ваше серебро только начало расти в цене.

– На самом деле меня заботит ещё одно обстоятельство, – заметил Равенскар. – Мы сидим посреди улицы с несметным количеством серебра. Нельзя ли отвезти его куда-нибудь под защиту стен, замков и пушек?

– В любое место, которые вы сочтёте надёжным, сударь.

– В Тауэр! – приказал Равенскар, и карета тронулась, позвякивая серебром.

– Прекрасно, – сказала Элиза. – Полагаю, стен и пушек там предостаточно, а я смогу навестить заодно милорда Мальборо.

– Рад служить, мадам.

Грешем-колледж

10 (20) июня 1692

Даже Соломон нуждался в золоте для

украшения Храма, если не получал

его чудом.

Даниель Дефо.

«План английской торговли»

– Моя радость от встречи с мсье Фатио уступает лишь изумлению при виде его прославленного спутника! – всё, что Элиза смогла выговорить, когда Фатио появился с человеком, в котором она подлинным седым волосам узнала Исаака Ньютона.

Встреча вышла очень неловкой даже по меркам учёного мира. Элиза была в Лондоне уже две недели. Первые дни ушли на покупку платьев, поиски жилья, сон и тошноту – она, очевидно, была беременна. Затем Элиза разослала записки немногочисленным лондонским знакомым. Почти все ответили в тот же день. Письмо от Фатио принесли только сегодня – просунули под дверь, пока она стояла на коленях перед ночной посудиной. Учитывая, сколько времени прошло, естественно было ожидать, что послание будет безупречным, составленным после множества черновых вариантов, – но нет, в короткой записке на вырванном из тетради листке Фатио звал Элизу немедленно приехать в Грешем-колледж. Так она и поступила, отложив все дела, а в итоге прождала в библиотеке час. Наконец Фатио явился, взмыленный, раскрасневшейся, словно прискакал на поле боя. И проволок с собой седовласого джентльмена.

Некоторое время он стоял между ними, потом вспомнил свои манеры, поклонился Элизе и сказал по-французски:

– Сударыня. Я каждый день вспоминаю наши приключения в Схевенингене, так, что моя радость при встрече с вами понятна.

Слова были явно отрепетированы заранее и произнесены слишком быстро, чтобы счесть их искренними. Прежде чем Элиза успела ответить, Фатио отступил в сторону и указал на спутника.

– Позвольте представить вам Исаака Ньютона, – объявил он и перешёл на английский. – Исаак, честь имею представить вам Элизу де Лавардак, герцогиню Аркашонскую и Йглмскую.

Пока Элиза и Ньютон делали реверанс и кланялись соответственно, Фатио не сводил глаз с Элизиного лица.

Фатио нравился Элизе, но она помнила, что в его присутствии ей всегда было немного не по себе. Николя Фатио де Дюийер был вечным актером итальянской оперы, разыгрывавшейся исключительно в его голове. Сегодняшнюю встречу в библиотеке Грешем-колледжа он срежиссировал до последней мелочи. Герцогиню спешно вызывают в библиотеку Грешем-колледжа загадочным письмом. Та час томится в неизвестности – драматическое напряжение растёт, – и тут вбегает Фатио, весь красный от сверхъестественных усилий, ведя самого Великого Человека. Положение спасено! Получилось и впрямь драматично, но какие бы чувства Элиза ни испытывала, она предпочла держать их при себе, поскольку Фатио изучал её пристально, как голодный – закрытую устрицу.

Ньютона притащили сюда силком – это было очевидно. Однако когда он увидел Элизу во плоти и она обрела для него конкретность, всякое недовольство исчезло. Ему оставалось лишь вспомнить, зачем его сюда привели.

Они уселись вокруг стола, в одинаковые кресла, без различия в званиях. Ньютон рассматривал подпалину на столе и минуту-две собирался с мыслями. Элиза и Фатио заполняли молчание светской болтовнёй. Наконец Ньютон взглянул на ближайшее окно, и лицо его приняло такое выражение, будто он готов что-то сказать. Фатио оборвал фразу на полуслове и обернулся к Ньютону.

– Я буду говорить так, будто всё, сказанное Николя о вашем уме и образованности, верно, – начал Ньютон, – не уклоняясь в полуправду и не возвращаясь вспять для скучных разъяснений, как в беседе с какой-нибудь другой герцогиней.

– Я постараюсь быть достойной комплиментов Фатио и вашего уважения, – проговорила Элиза.

По-видимому, именно такой ответ Ньютон надеялся услышать; он кивнул и даже почти улыбнулся, прежде, чем продолжить.

– Я прямиком обращусь к алхимии и к тому, почему её чту. Иначе вы возомните меня безумцем; возомните потому, что все алхимики, которых вы встречали, – шарлатаны либо обманутые ими глупцы. По ним вы судите об алхимии и её приверженцах.

Вы дружны с Даниелем Уотерхаузом, который не любит алхимию и считает время, проведенное мною в лаборатории, потерянным для натурфилософии. Он даже поджёг мою лабораторию в 1677 году. Я его простил, он же так и не простил мне мои продолжающиеся занятия алхимией. Возможно, он словами или жестами внушил вам, сударыня, свои взгляды.

Вы также дружны с Лейбницем. Некоторые хотят убедить меня, будто Лейбниц – мой враг. Я так не думаю.

Говоря это, Ньютон посмотрел прямо на Фатио. Тот побагровел и отвёл взгляд.

– Я говорю, что сохраняется произведение массы и скорости; Лейбниц говорит, что сохраняется произведение массы и квадрата скорости. Сдаётся, что оба мы правы и, объединив два этих принципа, сможем создать науку динамику – пользуясь термином Лейбница, – которая будет больше, нежели сумма своих составляющих. Так что Лейбниц не убавил от моих трудов, а прибавил к ним.

Равным образом он не убавить домогается от «Математических начал», но прибавить то, чего им явно недостаёт, – объяснения причин и оснований силы. В этом мы с Лейбницем соратники. Я подобно ему тщусь раскрыть загадку силы, действующей на расстоянии, как та, что связует тяготеющие тела, или внутри и вокруг тел, как при соударении. Или как эта.

Ньютон протянул руку ладонью вверх. Элиза подумала было, что он приглашает её взглянуть на окно в стене над столом. Однако Ньютон повёл рукой, словно ловя комара, и остановил её. На бледной, словно пергаментной ладони лежала маленькая радуга от какой-то неровности в стекле. Полоска света была неколебима, как гироскоп, хотя рука Ньютона дрожала. Такую оптическую иллюзию не создал бы ни один версальский живописец, сколько угодно поднаторевший в причудливых ложных перспективах и прочих обманах зрения. Элиза безотчётно протянула руки и поддержала дрожащую ладонь Ньютона.

– Я вижу, вы нездоровы, сударь, – сказала она, – это не дрожь от чрезмерного употребления кофе, а лихорадочный озноб…

Однако рука Ньютона была холодна.

– Мы все нездоровы, если на то пошло, – отвечал он. – И если некое поветрие выкосит нас всех, эти маленькие спектры будут перемешаться по комнате до скончания веков, не зная и не заботясь, ловят ли их живые человеческие руки. Наша плоть останавливает свет. Да, плоть немощна, но дух бодр, и размышляя над тем, что наблюдают наши плотские органы чувств, мы совершенствуем разум и возвышаем душу, пусть плоть наша стареет и увядает. Нет, у меня не лихорадка, сударыня. – Он убрал руку и вцепился в подлокотник, чтобы унять дрожь. Радуга теперь лежала у Элизы в горсти. – Однако я смертен и тщусь в отпущенные мне годы постичь тайну силы. Теперь помыслите о свете, который поймали в ладонь. Он промчался через сотни миллионов миль небесного эфира и не изменился ни на йоту. Земная атмосфера исказила его лишь самую малость. И вот, пройдя четверть дюйма оконного стекла, он отклоняется от курса и разлагается, на цвета. Мы не замечаем этого за обыденностью, но задумайтесь, какого чуда мы свидетели! На всём своём долгом пути от Солнца свет не подвержен влиянию солнечного тяготения, столь мощного, что ему покорствует могучий Юпитер на куда большем удалении. А разве не воздействует на него притяжение Земли, Луны и других планет? Однако он совершенно к ним нечувствителен. Тем не менее, в куске стекла заключена сила, которая отклоняет его и разлагает на цвета. Как если бы ядро, выброшенное с бесконечной скоростью из сверхпушки, прошло чрез крепостные валы и бастионы, словно через их тень, но отклонилось и разбилось вдребезги от пёрышка в руке дитяти. Что, заключённое в заурядном оконном стекле, обладает такой силой, но не воздействует на меня и на вас? Или размыслите о кислотах, кои в считанные мгновения растворяют камни, от сотворения мира побеждавшие натиск стихий? Что властно уничтожить камень, созданный Богом, камень, способный удерживать вес пирамиды, останавливать огонь, отражать пули? Значит, в кислотах дремлет великая сила, способная сокрушить такую мощь. Вправе ли мы помыслить, что сила эта родственна или тождественна той, что отклоняет проходящий через стекло свет? И разве не должны задаваться подобными вопросами те, что величают себя натурфилософами?