Снег - Орхан Памук

Зрители, ожидавшие от Суная скорее осмысленного монолога о смерти, нежели подражания смертельной агонии, утратили надежду, увидев, что после четвертого выстрела на лице Суная выступила кровь. Нурие-ханым, придававшая такое же значение натуральности событий и спецэффектов, как и тексту, встала и уже собиралась зааплодировать Сунаю, но испугалась его лица в крови и села на свое место.

– Кажется, я его убила! – сказала Кадифе зрителям.

– Хорошо сделала! – прокричал из заднего ряда один из студентов училища имамов-хатибов.

Силы безопасности так были увлечены преступлением на сцене, что не поинтересовались местом, где сидел нарушивший тишину студент, и не стали преследовать его. Учительница Нурие-ханым, которая уже два дня с восторгом смотрела на Суная по телевизору и теперь сидела в первом ряду, чтобы увидеть его вблизи во что бы то ни стало, заплакала навзрыд, и тогда не только те, кто был в зале, но и весь Карс ощутил, что происходящее на сцене чересчур натурально.

Двое солдат, странными и смешными шагами бегущие навстречу друг другу, задвинули занавес.

44

Сегодня здесь никто не любит Ка

В Карсе четыре года спустя

Сразу после того, как занавес закрылся, З. Демиркол и его друзья арестовали Кадифе, затем, выведя ее через заднюю дверь, выходившую на Малый проспект Казым-бея, посадили в военную машину и «для ее собственной безопасности» отвезли в бывшее убежище в центральном гарнизоне, которое принимало у себя в гостях Ладживерта в последний день. Через несколько часов все дороги, ведущие в Карс, полностью открылись, и в город, не встретив никакого сопротивления, вошли армейские подразделения, чтобы подавить этот маленький «военный переворот». Заместитель губернатора, командир дивизии и другие руководители, которых обвинили в халатном отношении к событиям, сразу же были сняты со своих постов, а горстка военных и работников НРУ, сотрудничавших с «мятежниками», – несмотря на их возражения, что они делали это ради государства и нации, – была арестована. Тургут-бей и Ипек смогли навестить Кадифе только три дня спустя, Тургут-бей во время всего происходящего понял, что Сунай на сцене был убит по-настоящему, сокрушался и все-таки, надеясь, что Кадифе ничего не будет, начал предпринимать усилия для того, чтобы еще тем же вечером забрать дочь и вернуться домой, но успеха не добился и вернулся домой по пустым улицам далеко за полночь, держась за руку своей старшей дочери. Пока он плакал, Ипек открыла чемодан и разложила его содержимое обратно по шкафам.

Большинство жителей Карса, следивших за происходящим на сцене, прочитав на следующее утро газету «Серхат шехир», поняли, что Сунай действительно умер сразу же, после недолгой агонии. Толпа, заполнившая Национальный театр, беззвучно и безмолвно разошлась после того, как занавес закрылся, а телевидение больше ни разу не коснулось событий тех трех дней. Жители Карса, привыкшие со времен чрезвычайного положения к тому, что власти или особые группы ловят на улицах «террористов», к тому, что они устраивают облавы и делают объявления, через короткое время перестали думать о тех днях как о каком-то особом времени. Ведь Управление Главного штаба приказало начать со следующего утра административное расследование, ревизионная комиссия аппарата премьер-министра приступила к действиям, а весь Карс начал обсуждать «театральный переворот» не с политической точки зрения, а как событие в театральной жизни и в мире искусства. Как Кадифе, несмотря на то что Сунай Заим у всех на глазах вставил в пистолет пустой магазин, смогла убить его из этого пистолета?

Напоминало это даже не фокус, совершенный с помощью ловкости рук, а проделку иллюзиониста. В этом вопросе, как и во многих других местах этой книги, мне помог подробный доклад майора-инспектора, направленного из Анкары расследовать «театральный переворот» в Карсе после того, как жизнь вернулась в нормальное русло. Из-за того, что после той ночи Кадифе отказывалась обсуждать происшедшее как с отцом и сестрой, которые приходили ее навестить, так и с прокурорами и адвокатами – даже если это было необходимо, чтобы защитить ее в суде, – инспектор, чтобы найти истину, точно так же как сделаю и я четыре года спустя, поговорил с очень многими людьми (точнее говоря, взял их показания) и таким образом исследовал все предположения и слухи.

Майор-инспектор сначала доказал, что разговоры о том, что молодая женщина выстрелила из другого пистолета, который она в мгновение ока вытащила из кармана, или о том, что она стреляла из полного магазина, который поместила в пистолет, не соответствуют истине, – что опровергает мнение о том, что Кадифе убила Суная Заима умышленно, вопреки его воле. И хотя на лице Суная действительно проявилось выражение изумления, когда он был убит, расследование, проведенное позже силами безопасности, а также одежда, снятая с Кадифе, и видеозапись вечера подтверждали, что во время происходящего использовался единственный пистолет и единственный магазин. Другая достаточно любимая жителями Карса версия о том, что в Суная одновременно стрелял кто-то другой из другого угла, была опровергнута баллистической экспертизой, присланной из Анкары, и проведенное вскрытие выявило, что пули в теле актера были из пистолета марки «кырыккале», который Кадифе держала в руках. Последние слова Кадифе («Кажется, я его убила!»), положившие начало ее легендарной славе среди большинства жителей Карса – она стала и героем, и жертвой, – майор-инспектор расценил как доказательство того, что преступление она совершила не умышленно; он изучил в деталях такие два понятия, философское и юридическое, как «умышленное убийство» и «злой умысел», указав прокурорам, которые позднее должны были открыть судебное разбирательство на эту тему, направление действий, и рассказал, что тем человеком, кто спланировал все происшедшее и все слова, произнесенные во время пьесы, которые Кадифе была вынуждена выучить и говорить на сцене, был на самом деле покойный актер Сунай Заим, а не Кадифе. Сунай Заим, сказавший два раза, что магазин пуст, а затем поместивший его в пистолет, обманул и Кадифе, и всех жителей Карса. То есть, выражаясь словами майора, который спустя три года вышел на пенсию раньше положенного срока и, когда мы встречались в его доме в Анкаре и я указал на романы Агаты Кристи на полке, сказал, что в особенности ему нравятся названия ее книг, «пистолет был заряжен»! Убедить зрителей в том, что заряженный магазин пуст, было несложно, и это нельзя назвать искусным фокусом актера: безжалостное насилие, которое вот уже три дня применялось Сунаем Заимом и его друзьями якобы во имя европеизации и кемализма (число погибших вместе с Сунаем достигло двадцати девяти человек), внушило такой ужас жителям Карса, что все они были готовы считать пустой стакан полным. С этой точки зрения участником преступления была не только Кадифе, но и жители Карса, которые, хотя Сунай и объявил заранее о своей смерти, с удовольствием наблюдали, как он дает возможность убить себя на сцене под предлогом того, что это спектакль. В своем докладе майор, отметив, что необходимо разделять реальность и искусство, опроверг и другой слух: о том, что Кадифе убила Суная, чтобы отомстить за Ладживерта, поскольку сообразила, что невозможно будет обвинить человека, которому дают заряженный пистолет, сказав, что он не заряжен; разделявшие эту точку зрения исламисты хвалили Кадифе за то, что она повела себя так хитро и убила Суная, но сама, конечно же, не совершила самоубийство, а люди светских взглядов винили ее в том же самом. Версия о том, что Кадифе передумала убивать себя после того, как убила Суная Заима, убедив его до этого, что на самом деле собирается совершить самоубийство, была опровергнута тем доказательством, что виселица на сцене была картонной и об этом знали и Сунай, и Кадифе.

Доклад командированного Главным штабом трудолюбивого майора с огромным уважением восприняли военные прокуроры и судьи в Карсе. Таким образом, Кадифе была приговорена к трем годам и одному месяцу тюрьмы не за то, что убила человека по политическим причинам, а за то, что создала условия для гибели человека из-за своей оплошности и невнимательности, и, отсидев в тюрьме двадцать месяцев, вышла на свободу. Полковник Осман Нури Чолак был приговорен к серьезному сроку наказания, указанному в 313-й и 463-й статьях Уголовного кодекса Турции, по обвинению в организации банд для убийства людей и в организации убийств, исполнитель которых был неизвестен, и был освобожден по амнистии, объявленной спустя шесть месяцев. И хотя ему угрожали, чтобы он никому не рассказывал об этих событиях, в последующие годы, по вечерам, когда он, встретившись со своими старинными армейскими товарищами, хорошенько выпивал, он говорил, что сам «по крайней мере» осмеливался делать то, что сидит в душе у каждого военного-кемалиста, и, не слишком вдаваясь в детали, обвинял своих друзей в том, что они боятся сторонников религиозных порядков, а также в лени и трусости.