Снег - Орхан Памук

– Дай бог, чтобы пьеса была короткой и чтобы ты, перед тем как сесть в поезд, увидела, что все закончилось без бед и приключений! – сказал Тургут-бей.

Не говоря больше ни о чем, они сели перед телевизором и прижались друг к другу, как делали, когда смотрели «Марианну», но Ипек думала совершенно не о том, что видела в телевизоре. От того, что они увидели за первые двадцать пять минут прямой трансляции спектакля, у нее в памяти осталось только то, как Кадифе вышла на сцену с покрытой головой и в длинном ярко-красном платье и сказала: «Как вам будет угодно, папочка!» Ипек сказала мне: «Конечно же, я думала тогда о другом», поняв, что мне было искренне интересно, о чем же она тогда думала. Когда я множество раз спросил ее о том, где же мысленно она пребывала, она рассказала, что думала о путешествии на поезде, которое им предстояло совершить с Ка. А затем о своем страхе. Однако, подобно тому как она не могла сказать точно, чего боится, так не смогла и мне этого объяснить много лет спустя. Окна ее разума были распахнуты настежь, и из них было видно абсолютно все, кроме телевизионного экрана напротив; она с изумлением смотрела на предметы вокруг, на треножник, на складки занавесок – как путешественник, которому по возвращении из длинной поездки его дом, комната, его вещи кажутся очень странными, маленькими, необычными и старыми. Она сказала мне, что ее жизнь разрешила ей в тот вечер уехать в другое место, и она поняла, что смотрела на собственный дом, как на чужой. По словам Ипек, когда она осторожно рассказывала мне об этом в кондитерской «Йени хайят», это было ясным доказательством того, что тем вечером она решила ехать во Франкфурт вместе с Ка.

Когда у входа в отель раздался звонок, Ипек побежала и открыла. Военная машина, которая должна была отвезти ее на станцию, приехала раньше. Она со страхом сказала сотруднику в штатском, что придет через какое-то время, побежала к отцу, села рядом с ним и изо всех сил обняла его.

– Машина приехала? – спросил Тургут-бей. – Если у тебя чемодан собран, то время еще есть.

Какое-то время Ипек бездумно смотрела на Суная на экране. Не выдержав, она побежала в комнату и, бросив в чемодан тапочки и сумочку на молнии с принадлежностями для шитья, стоявшую на подоконнике, несколько минут сидела на кровати и плакала.

Как впоследствии она рассказала мне, она уже точно решила покинуть Карс с Ка, когда вернулась в гостиную. Душа ее была спокойна, потому что она отбросила сомнения и нерешительность, и ей хотелось провести свои последние минуты в этом городе, глядя в телевизор со своим любимым папочкой.

Когда портье Джавит сказал, что кто-то пришел, она совсем не забеспокоилась. А Тургут-бей попросил дочь принести из холодильника бутылку кока-колы и два стакана.

Ипек сказала мне, что никогда не сможет забыть лицо Фазыла, которого увидела у двери в кухню. Его взгляд говорил о том, что случилась беда, и еще в нем читалось, что Фазыл воспринимает Ипек как члена семьи, очень близкого человека, чего раньше Ипек никогда не замечала.

– Убили Ладживерта и Ханде! – сказал Фазыл. Он выпил полстакана воды, который дала ему Захиде. – Только Ладживерт мог уговорить Кадифе не снимать платок.

В этот момент Ипек стояла и смотрела не двигаясь, а Фазыл заплакал. Он сказал, что пошел, повинуясь внутреннему зову, туда, где прятались Ладживерт и Ханде, и, когда увидел взвод солдат, понял, что нападение было устроено по доносу. Если бы не было доноса, солдат не было бы так много. Нет, они не могли следить за ним, потому что, когда Фазыл туда пришел, все уже произошло. Фазыл сказал, что в свете военных прожекторов, вместе с детьми, пришедшими из соседних домов, видел труп Ладживерта.

– Я могу здесь остаться? – спросил он, закончив свой рассказ. – Я не хочу никуда уходить.

Ипек дала стакан и ему. Она поискала открывашку, машинально выдвигая и задвигая совершенно не те ящики. Она вспомнила, как Ладживерт выглядел в первый раз, когда она его увидела, вспомнила, что положила в чемодан блузку в цветочек, которую надела в тот день. Она впустила Фазыла и усадила его на стул рядом с кухонной дверью, на который во вторник вечером под всеобщими взглядами сел опьяневший Ка, чтобы записать стихотворение. А потом, остановившись на какой-то момент, она, словно внезапно заболев, стала чувствовать боль, которая распространялась, словно яд: пока Фазыл беззвучно смотрел на Кадифе на экране, Ипек протянула стакан кока-колы сначала ему, а потом отцу. Она наблюдала за всем этим как будто со стороны, как в камеру.

Она прошла в свою комнату. Постояла минуту в темноте.

Забрала сумку Ка. Вышла на улицу. На улице было холодно. Она сказала сотруднику управления в штатском, который ожидал ее в военной машине перед дверью, что не уедет из города.

– Мы должны были забрать вас и доставить к поезду, – сказал сотрудник.

– Я передумала, я не еду, благодарю вас. Пожалуйста, передайте эту сумку Ка-бею.

Вернувшись в дом, она села рядом с Тургут-беем, и они сразу услышали шум отъезжавшей военной машины.

– Я их отправила, – сказала Ипек отцу. – Я не еду.

Тургут-бей обнял ее. Некоторое время они смотрели на экран, ничего не понимая. Первое действие уже подходило к концу, когда Ипек сказала:

– Пойдем к Кадифе! Мне нужно кое о чем ей рассказать.

43

Женщины убивают себя из гордости

Последний акт

Сунай в последний момент изменил название своей пьесы, источником вдохновения которой послужила не только «Испанская трагедия» Томаса Кида, но и многие другие произведения, на «Трагедию в Карсе» и успел вставить это новое название в постоянно повторяющиеся анонсы телетрансляции только за полчаса до ее начала. Зрители, частью привезенные на автобусах под контролем военных, частью же бывшие либо людьми, которые верили в объявления по телевизору и в прочность власти военных, либо любопытными, которые любой ценой желали своими глазами увидеть, что произойдет (потому что в городе ходили разговоры о том, что «прямая» трансляция на самом деле будет передаваться в записи, а запись прибыла из Америки), либо служащими, большинство из которых пришли сюда вынужденно (на этот раз они не привели свои семьи), об этом новом названии не знали. А если бы они даже и знали, им вообще было бы трудно установить связь между названием и содержанием пьесы, которую они, как и весь город, смотрели, ничего не понимая.

Трудно кратко изложить главную идею первой половины «Трагедии в Карсе», которую я отыскал в видеоархиве телеканала «Серхат» спустя четыре года после ее первой и последней постановки. Речь шла о том, что в «отсталом, бедном и глупом» городке была кровная вражда, но почему люди начали убивать друг друга и что они не поделили, не рассказывалось, и об этом не спрашивали ни убийцы, ни те, кто умирал как мухи. Один Сунай гневался, что народ предается такой отсталости, как кровная вражда, обсуждал эту тему со своей женой и искал понимания у второй, молодой женщины (Кадифе). Сунай играл богатого и просвещенного представителя власти, но танцевал с бедняками, обменивался с ними шутками, мудро спорил о смысле жизни и играл им сцены из Шекспира, Виктора Гюго и Брехта, создавая своеобразную атмосферу спектакля в спектакле. К тому же нравоучительные и краткие сцены на такие темы, как дорожное движение в городе, вежливость за столом, свойства турок и мусульман, от которых они не могут отказаться, увлечение Французской революцией, польза прививок, презервативов и ракы, танец живота богатой проститутки, то, что шампунь и косметика – не что иное, как подкрашенная вода, были разбросаны тут и там по пьесе в естественном беспорядке.

Единственное, что собирало воедино эту пьесу, местами изрядно запутанную благодаря неожиданным импровизациям, и приковывало внимание карсских зрителей к происходящему на сцене, была страстная игра Суная. В тех местах, где воспринимать пьесу становилось тяжело, он внезапно проявлял гнев жестами из самых лучших моментов своей сценической жизни, поносил тех, кто довел до такого состояния страну, народ, и, переходя с одного края сцены на другой, прихрамывая с трагическим видом, рассказывал о воспоминаниях своей молодости, о том, что Монтень писал о дружбе, или о том, каким одиноким человеком был на самом деле Ататюрк. Его лицо было покрыто потом. Учительница Нурие-ханым, любительница театра и истории, с восхищением смотревшая на Суная в спектакле два вечера назад, много лет спустя рассказала мне, что с первого ряда очень хорошо чувствовался шедший от него запах ракы. С ее точки зрения, это означало, что великий актер не пьян, а очень возбужден. Средних лет государственные служащие Карса, восхищавшиеся Сунаем последние два дня так, что решались подвергнуть себя любой опасности, чтобы увидеть его вблизи, вдовы, молодые кемалисты, успевшие сотни раз увидеть его по телевизору, мужчины, искавшие приключений и власти, говорили, что от него на передние ряды исходил какой-то свет, какое-то сияние и что невозможно было долго смотреть ему в глаза.