Сильванские луны - Натанариэль Лиат

затишье в центре ревущего, беснующегося, неостановимого шторма, которое продлится ещё мгновение, а потом разобьётся – как стекло, как безмолвие, как жизнь, не прожитая до конца.

Глава девятая: Вдребезги

Нынешний Айдун был их четвёртым.

Осознание этой истины разбудило Лексия рано утром; он лежал, глядя в сумрачный потолок, и не верил: три года. Три года! Он ведь будто вчера решал, прогулять ему пару или нет – так почему сегодня это кажется бредом? Такой же бессмыслицей, какими показались бы парню из Питера призрачный лис и вторая луна…

Айдун был для него самым особенным днём в году – не только потому, что именно в этот день покинувшая мир богиня своей издалека идущей милостью подарила ему его девушку из церковного хора. Лексий давно потерял связь с земным календарём и постепенно, наполовину в шутку, привык считать именно Айдун своим днём рождения. В голову вдруг пришло: тогда уж и днём рождения Рада тоже. Вот уж ничего не скажешь, братья-близнецы!..

Господин попаданец хмыкнул, улыбнулся темноте и сел. Больше, кажется, уже не уснуть… Айдун всегда будоражил его. Напоминал о вещах, от которых получалось отмахнуться в другое время… Предлагал задуматься. Оглянуться, хотя Лексий ловил себя на том, что прошлое с некоторых пор кажется ему далёким миражом соляной пустыни.

Пока он одевался, за окном светало. Лексий задержался под дверью Лады и прислушался: спит. Ну и славно. Как ни банально это звучало, в такой день, как сегодня, ему хотелось побыть одному.

Уже на пороге он осознал, что опять сбегает, не сказавшись. Пришлось вернуться и оставить в столовой записку, что он вернётся (причём сегодня). Так, просто на всякий случай.

Рада уже не было дома. Ох, бедняга, во сколько же он встал? Хозяин не докучал гостям рассказами о своих делах, но, похоже, забот у него хватало. Он никогда не выглядел уставшим, но Лексий знал: это ровным счётом ничего не значит. В своё время Рад умел не выглядеть уставшим даже после того, как целый день затаскивал на восьмой этаж шкафы и диваны…

Мир вступал в новый круг года особенно прекрасным. Блестящая глазами окон, Леокадия улыбалась сквозь слёзы по безвозвратно ушедшему лету. Лексий полной грудью вдохнул самый осенний, самый пронзительный на свете запах – запах влажной опавшей листвы. Об осени не философствовал только ленивый, но что уж поделать, если каждый год она всё так же отчётливо напоминает: ничто в этом изменчивом мире не повторяется…

Он шагал по городу пешком, не слишком заботясь о том, где окажется в итоге. Мирные улицы вдруг напомнили ему слова Рада о затишье перед бурей, но Леокадия была полна солнца, цветов в витринах и нарядных людей, и Лексию не верилось ни в какую войну и ни в какие беды. Только не здесь, только не сейчас. Не когда Рад, настоящий, живой и иногда совсем такой же, как раньше, по вечерам смеялся, и подливал себе вина, и точно не был никаким Радмилом Юрье, оттийцем и врагом, о котором Лексий запретил себе думать…

Неподалёку от Ференцевой площади его поманило до боли знакомое пение, и Лексий пошёл на зов. За три года он почти наизусть выучил слова песнопений на Айдун. Это было несложно после того, как Лада – не только словами – объяснила ему их смысл…

Хор, славящий богиню на широких ступенях храма, был одет не в беззастенчиво счастливый канареечный, как певчие в Сильване, а в более разумный и тёмный горчичный, да и слушателей собралось не так уж много. В Оттии привыкли почитать Надзирателей – не тех, кто ушёл, а тех, кто остался… Лексий нашёл себе местечко у постамента Ференца Отти, грозно возвышавшегося над своей площадью в развевающемся каменном плаще. Если о легендарном и, может быть, вовсе никогда не жившем на свете Гэйноре из «Знамения власти» впору было писать эпические поэмы, то первый оттийский король вдохновлял на сказки, от которых кровь стынет в жилах. Столетия бережно хранили предания о том, как он сажал неугодных на кол, смеха ради кормил любовниц собачьим мясом или, набрав в своих вечных войнах пленных, выпускал их в лес, чтобы, на потеху соратникам, устроить охоту… А ещё о том, как он сшивал из лоскутьев щерящихся друг на друга княжеств огромное целое, которое назвал своим именем. Оттийцы считали этого человека великим. Король-варвар для варварской страны, потерявшейся – потерявшей себя – среди лесов, где-то между Степью и морем… Не тяжела ли Регине его призрачная корона? Или нет, не корона – шлем, вон тот самый, который Ференц держит на локте…

Хор пел вдохновенно и стройно, но ни у кого в нём не было такого чистого голоса, как у Лады. Прикрыв глаза, Лексий слушал с уже давно привычным, глубоко-глубоко вросшим чувством сосущей тоски по чему-то далёкому… пока с изумлением не понял, что сегодня его тянет не в Питер. Что сегодня он вспоминает не земной Новый год – не куранты, не утомительные посиделки за семейным столом, не обманутое ожидание чуда, – а Ларса, который два года назад прятался с ним от дождя в храме с витражами. Или тот, прошлый Айдун, когда господин Стэйнфор решил, что в школе уже достаточно людно, чтобы устроить настоящий торжественный ужин, а ученики Брана одни сбежали на кухню и были в тот вечер только друг с другом…

На мгновение Лексию показалось, что если бы вселенная предложила исполнить любое его желание, и он сказал бы «хочу домой», то оказался бы именно там.

Он больше не напоминал Раду о том заклинании и человеке, который его написал. Другу было не до того, и Лексий решил, что и ему самому, кажется, всё-таки не к спеху.

Хор закончил одну песнь, дал людям мгновение тишины, чтобы вздохнуть, и начал новую. Девушки с распущенными волосами, непривычно длинными по оттийской моде, двинулись по площади, осыпая её бумажными цветами из пёстрых мешков. Где-то в отдалении, слева, большие башенные часы начали бить, напоминая о другом городе и другой башне. Урсульские астрономы предупреждали: сегодня над миром раскрывал свои крылья год Огнептицы, сулящий горе и смуту. Бумажные лепестки падали на брусчатку, как ранний снег; Ференц смотрел, нахмурившись, и спящий в камне ветер раздувал его плащ…

Лексий простоял на площади до тех самых пор, пока последний отзвук последней песни не замер, подхваченный эхом арок и улиц. Хоть что-то оставалось таким же, как прежде: будущее, туманное, как и три года назад, не