Повседневная жизнь советской коммуналки - Алексей Геннадиевич Митрофанов

так популярны. В первую очередь, конечно, фильм “Три мушкетера”. Этот фильм принес увлечение шпагами. Мы начали все во дворах сражаться, нанося друг другу жуткие травмы. В результате этого увлечения появилось довольно много детей калек с поврежденными глазами, но остановиться было невозможно. Мы делали самодельные шпаги, щиты и, разделяясь на две команды, сражались, невзирая ни на что. И при этом пели замечательные мелодии из этого кинофильма. Я помню, что кто-то тогда придумал дурацкие слова на эту мелодию и во всех дворах ее пели.

Вори-вори-воришка

Залез ко мне в карман,

Он вытащил рублишко

И смылся в ресторан».

Помню, присутствовала даже историческая, можно сказать, краеведческая тематика. У нас она была представлена песней на стихи Леонида Филатова «Пушкин»:

Тает желтый воск свечи,

Стынет крепкий чай в стакане,

Где-то там, в седой ночи,

Едут пьяные цыгане.

Полно, слышишь этот смех?

Полно, что ты, в самом деле?!

Самый белый в мире снег

Выпал в день твоей дуэли

Знаешь, где-то там вдали,

В светлом серпантинном зале

Молча встала Натали

С удивленными глазами.

В этой пляшущей толпе

В центре праздничного зала,

Будто свечка по тебе,

Эта женщина стояла.

Встала и белым-бела

Разом руки уронила,

Значит, все-таки была,

Значит, все-таки любила!

Друг мой, вот вам старый плед!

Друг мой, вот вам чаша с пуншем!

Пушкин, Вам за тридцать лет,

Вы совсем мальчишка, Пушкин!

Тает желтый воск свечи,

Стынет крепкий чай в стакане,

Где-то там, в седой ночи,

Едут пьяные цыгане.

О Филатове мы толком ничего не знали, о том, что это его песня, даже не догадывались. Дворовые песни вообще как будто не имели авторства. Оно, во всяком случае, ровным счетом никого не интересовало.

Зато это незнание позволяло врать песни безбожно. Я не про мотив, это и так понятно. Сами тексты от бесконечного повторения перелицовывались до неузнаваемости и теряли последние признаки логики.

Вот, например, как у нас пелся «Пушкин». Прошли десятилетия, а помню ее так, как будто только что допел последние слова, отложил в сторону гитару, отломил от протянутой сигареты фильтр (кстати, весьма распространенное дворовое пижонство) и самая красивая девушка протянула мне горящую бензиновую зажигалку (одноразовых газовых в то время, естественно, не было).

Тает белый воск свечи,

Стынет крепкий чай в стакане.

Слышишь, Саша, как в ночи

Едут пьяные цыгане?

Друг мой, вот вам теплый плед.

Друг мой, вот вам чаша с пуншем.

Вам всего семнадцать лет,

Вы еще мальчишка, Пушкин!

Где-то там, в ночной дали,

Где-то в серпантинном зале

Встала ночью Натали

С удивленными глазами.

Встала, вся белым-бела,

Молча руки опустила.

Значит, все-таки ждала,

Значит, все-таки любила!

Начисто лишенная темы дуэли, с Пушкиным, помолодевшим ровно на два десятилетия, наполненная множеством несуразностей, песня пользовалась бешеным успехом. Желтый воск, ставший белым – это еще туда-сюда. Но чего ради Натали, которой в тот момент было всего четыре года, вставала ночью, опускала руки, словом, проделывала все эти телодвижения?

Сейчас-то ситуация более или менее понятна. Мы знали, что у Пушкина была жена, некая Натали, красавица. И что в какой-то момент что-то пошло не так. На этом наши знания заканчивались. О том, что Натали могла быть моложе своего супруга на целых тринадцать лет, мы, разумеется, не догадывались, да особенно и не гадали. Пушкину, как и нам, было семнадцать. Ну, нормально, ей, наверное, тоже.

Главное мечтательно закатывать глаза и старательно подвывать в конце каждой строки:

Значит, все-таки жда-ала-а-а-а-а,

Значит, все-таки люби-ила-а-а-а —

Выше голос, выше:

а-а-а —

И еще выше:

а-а-а-а!

И успех местных красавиц, некурящих, но вооруженных на подобный случай зажигалками, вам обеспечен.

Поэт Алексей Дидуров даже посвятил дворовым песням московских коммуналок отдельную песню под названием «Шанхай» (другое название – «Песня о песнях детства»):

Злачный полночный Шанхай,

Караван шейха Али —

В песнях двора, в детской дали

Сколько баллад я слыхал!

Сколько там было вранья,

Столько же было огня —

Этот огонь, злой, как жаргон,

Вшит семиструнно в меня!

Мир черно-белых чудес,

Драк и фиксатых принцесс —

Я твой двойник и ученик

Племени хмурых повес…

Рвал я решетку тюрьмы,

Раненый, падал с кормы —

В парадняках, в чреве Москвы

Песни пьянили умы!

Брел я сквозь стужу времен,

Щурясь на льдистый неон —

Сдвинулся быт, но не забыт

Идолов тех пантеон,

И в чернобыльской пыли

Рядом со мною шагай

В злачный Шанхай, в мрачный Шанхай

Караван шейха Али…

Лейтмотивом же здесь следуют отсылы к известной дворовой песне «Из Ташкента в Иран». Такое ощущение, что эта песня была вечная. Ее пели в послевоенные годы – годы детства Алексея Алексеевича Дидурова. Пели и раньше. И мы в 1970-е ее тоже пели. Основным инструментом была, разумеется, все та же гитара – в дидуровское время семиструнная, а в наше уже шестиструнка. Кроме того, я, на правах дворового интеллектуального хулигана, спаял нечто наподобие синтезатора на батарейках и с колонкой. Для игры на этом синтезаторе был необходим такой же безупречный музыкальный слух, как для игры на скрипке. У скрипки нет ладов, а у моего чудовища не было вообще ничего, кроме пимпочки, которую можно было крутить либо по часовой, либо против часовой стрелки. И тогда мерзкий звук, издаваемый колонкой, плавно менял свою высоту. На большее я, к сожалению, не был способен.

Абсолютным музыкальным слухом не обладал никто из нас, но это не смущало. Пимпочка самозабвенно крутилась, лилась над московской окраиной вечная песня:

Из Ташкента в Иран

Все идет караван.

Он везет для паши

Сорок