Дочери Лалады. Паруса души - Алана Инош

не может, вы только поглядите на неё!

— Это отвратительно, Вимгринд! — надломленным, севшим голосом проговорила матушка, стискивая пальцами виски. — Хорошо, я заплачу тебе не две, а четыре тысячи, но о ночи со мной даже не мечтай!

— М-м, — с разочарованной гримаской протянула госпожа Вимгринд. — Выходит, мой телесный голод будет утолён, а моя любовь к тебе останется без удовлетворения? Нет, драгоценная владычица моего сердца, так не пойдёт.

Матушка разгневанно обернулась и оскалилась.

— Довольствуйся этим или не получишь ничего!

Госпожа Вимгринд поднялась на ноги, мерцая угрожающими огоньками в глазах.

— Ах, как низко я пала, пресмыкаясь перед тобой и позволяя тебе топтать моё сердце, точно пыль под твоими ногами! — воскликнула она с горечью. — Когда я воплощала на сцене созданные тобой образы, я восхищалась и думала: что за гениальная госпожа автор! Это ж надо было так сочинить! Но властительница моего сердца оказалась сколь гениальна, столь же и высокомерна. Я для неё — второй сорт, она никогда не снизойдёт до меня... Что ж, я мирилась с таким положением вещей, молча страдала по ней... А когда она попросила меня об услуге, я радостно побежала исполнять, надеясь хотя бы на крупицу благодарности... Хотя бы на каплю снисхождения... Я надеялась на нечто большее, чем, как обычно, целовать следы её ножек. Но моя любимая госпожа решила окончательно сравнять меня с грязью и указать мне на моё место. Что ж, больше не стану обольщаться. Но причитающееся мне всё же возьму. А если мне его не отдадут, драгоценная доченька может узнать, что за всей этой историей стоит её маменька. И её сердечко разобьётся! Оно ведь пошаливает после недуга, не правда ли? И ему вредны волнения...

— Ах ты, дрянь, — низко и гортанно, страшно прорычала матушка, дрожа ноздрями и мерцая яростными искорками взгляда сквозь недобрый прищур. — Ты — хуже, чем грязь! И не стоишь даже того, чтобы с тобой разговаривали! Если ты причинишь Онирис хоть малейший вред, я глотку тебе перегрызу, тварь! Жди здесь, мерзавка, я принесу тебе твои деньги. А после этого ты исчезнешь из нашей с Онирис жизни и больше никогда — слышишь меня?! — никогда к нам не приблизишься!

Она стремительным шагом направилась в дом, а помертвевшая Онирис застыла в кустах, потрясённая услышанным. Нет, Эллейв, конечно, уже сама высказала догадку, что история с госпожой Вимгринд подстроена матушкой, но одно дело — предполагать, и совсем, совсем другое — убедиться в этом бесповоротно, услышав подтверждение собственными ушами и увидев собственными глазами! Ужасно... Просто ужасно! Онирис закрыла похолодевшее, бескровное лицо ладонями. В груди разливалась мертвящая пустота и горечь: матушка, родная матушка сделала всё это! По её вине Эллейв получила рану, по её вине находится сейчас в крепости, а впоследствии окажется на Силлегских островах, вдалеке от Онирис, и они не смогут видеться наяву. Из души уходило тепло, и она мертвела, становилась ожесточённой, опустевшей, холодной. Чувство, которое предназначалось матушке, жухло и вяло в сердце, как схваченный морозом цветок. Нет, никакой, даже самой безумной любовью нельзя оправдать низкий, бесчестный и подлый поступок, имеющий для них с Эллейв такие горькие последствия!

Матушка между тем вернулась и швырнула госпоже Вимгринд под ноги мешочек, который тяжело звякнул, набитый до отказа золотым эквивалентом всего случившегося. Это золото оплачивало рану Эллейв, её арест и перевод с понижением по службе.

— Здесь четыре тысячи, — сказала матушка беспощадным, непримиримо-ледяным голосом. — Бери и убирайся.

Эта сумма равнялась годовому заработку госпожи Вимгринд в театре. Для сравнения — матушкин годовой доход составлял пятнадцать тысяч. Госпожа Вимгринд смотрела на матушку с горьким блеском глаз и трагическим изгибом бровей и губ.

— Ты швыряешь мне эти деньги, как подачку, моя прекрасная госпожа Темань... Я сделала своё дело, я могу убираться... Я больше не существую для тебя! Впрочем, и никогда не существовала. Это я сама тешила себя надеждой...

— Довольно! — отрезала матушка с леденящим звоном в голосе. — Больше не желаю ничего слышать о тебе!

Госпожа Вимгринд, ещё пару мгновений посверкав трагическими глазами, подняла мешочек, подкинула на ладони; этот весьма деловитый жест странно сочетался с драматическим накалом её чувств.  

— Хорошо, моя незабвенная богиня, — произнесла она тихо, с печальной дрожью в голосе. — Ты велишь мне исчезнуть... Я повинуюсь. Но забыть тебя, стереть из своего сердца и памяти — этого ты не вольна мне приказать!

Матушка поморщилась, снова повернулась к собеседнице спиной.

— Ах, хватит этой неуместной игры! Смотреть противно. Убирайся!

Госпожа Вимгринд медлила.

— Темань... Позволь хотя бы коснуться твоей руки, хотя бы поцеловать твои пальцы напоследок, — с чувственно-трагичным придыханием произнесла она, почти касаясь губами уха матушки.

Та вся передёрнулась, точно от отвращения, и отошла в сторону, к ограждению ротонды, зябко обхватывая себя руками.

— Даже руки мне не хочешь подать, — горько скривила губы госпожа Вимгринд. — Хорошо, любовь моя, как тебе угодно... Прощай.

Надвинув капюшон на лицо, она покинула ротонду и быстро зашагала по дорожке. Стук её каблуков удалялся, растворяясь в холодном шелесте осенней ночи. Онирис застыла, не в силах обнаружить своё присутствие, и сперва дождалась, когда матушка уйдёт в дом, а уж потом сама поплелась к себе в комнату — опустошённая, подкошенная, словно части души лишённая. Что-то умерло в ней. Что-то угасло.

Упав на постель, она бесслёзно лежала и смотрела в потолок.

Отвратительная, неприглядная правда ютилась в углу, как мерзкое чудовище, и ей предстояло провести ночь в одном пространстве с этим гадким жильцом, делить с ним одну комнату. Она понимала, что сегодня не сможет встретиться с Эллейв во сне: пережить это ей требовалось в одиночестве. Она не знала, как утром станет смотреть матушке в глаза. Сможет ли она сделать вид, что ничего не случилось? Думать об этом было так же невыносимо тяжело, как дышать.

Онирис мёрзла, кутаясь в одеяло, но это был не озноб горя, далеко нет. Просто тепло ушло не только из её души, но и из тела, конечности озябли и не могли согреться. Она велела дому растопить камин и устроилась в кресле, вытянув к огню ноги в домашних туфлях. Её худая рука свисала с подлокотника устало и безжизненно. Горький надлом проступал во всей её фигуре, на ссутуленных плечах повис незримый груз, а неподвижный, вопрошающий взгляд уставился на огонь, как бы недоумевая: «Почему всё так?!»

Холодный осенний