Скитальцы - Марина и Сергей Дяченко

И травля началась.

Солль не удивился, когда в лопатку ему ударил первый камень — наоборот, ему даже стало легче, что удара больше не надо ждать, потому что он уже нанесён… Но за первым ударом последовали второй и третий.

— Улю-лю! — радостно разнеслось по улице. Прохожие недовольно оглядывались — и шли по своим делам.

— Улю-лю… Дядюшка, дай табачку на понюшку… Дя-адюшка, оглянись!

Эгерт почти бежал. Попросту кинуться наутёк ему не позволяли остатки гордости.

— Дядюшка, на штанах-то дыра! Оглянись!

Несколько мелких камушков метко клюнули его в ногу, в спину, в затылок. Минута — и преследователи настигли его, чья-то грязная рука дёрнула за рукав так, что затрещали ветхие нитки:

— Эй, ты! Не к тебе говорят, что ли!

Эгерт остановился. Его окружили кольцом, здесь были и восьмилетние малыши, и ребята постарше, и пара-тройка подростков лет четырнадцати. Показывая дыры на месте выбитых зубов, вытирая сопли рукавами, поблёскивая недобрыми, сузившимися в щёлку глазами, орава охотников наслаждалась замешательством Солля — тем более сладостным, что самый старший из ловцов едва доходил жертве до подмышки:

— Дя-адюшка… Купи калачик… Подари денежку, а?

Сзади вонзилось острое — не то булавка, не то игла; Солль дёрнулся — орава зашлась радостным смехом:

— Гляди… Гляди, как запрыгал!

Кольнули ещё; от боли у Эгерта навернулись слёзы на глаза.

Взрослый, сильный мужчина стоял в кольце мальчишек, маленьких и слабых, но упивающихся чувством собственной безнаказанности. Кто знает как, но мелкие бестии безошибочно разоблачили в Солле труса, гонимого, жертву — и вдохновенно исполняли неписанный закон, по которому каждой жертве положен и палач:

— Давай ещё… Попляши… Потешный дядька… Эй, куда?!

Очередной укол булавкой оказался невыносимым. Эгерт ринулся напролом, сбив кого-то с ног; вслед ему неслись камни, комья грязи, улюлюканье:

— Держи! А-та-та! Держи, держи!

Длинноногий Солль бегал, конечно, быстрее самого наглого мальчишки в городе — но улица всё время петляла, оборачивалась тупиками, кишела подворотнями; преследователи бросались Соллю наперерез, выныривая из только им известных ходов, кидаясь камнями и грязью, беспрестанно вопя, вереща и улюлюкая. В какой-то момент Эгерту показалось, что всё это происходит не с ним, что он смотрит сквозь толстое мутное стекло чужой, отвратительный сон — но камень больно ударил в колено, и на смену этой отстранённости вдруг нахлынуло другое, горькое, всепобеждающее чувство — так и надо, это теперь его жизнь, его судьба, его суть…

Потом он оторвался от погони.

Были какие-то трущобы; была сморщенная, беззубая старуха с огромной табакеркой у самого носа, указующая кривым пальцем куда-то в лабиринт грязных улочек; была тупая, равнодушная усталость, страх, тоже притупившийся, и мгновенная радость при виде площади и городских ворот…

Ворота закрывались.

Створки медленно ползли навстречу друг другу — и вот уже видно, что снизу на них налегают стражники, красные от натуги, по трое на каждую створку. В сужающемся проёме виднелись лоскут неба и лоскут дороги.

Что же это, подумал Эгерт.

Из последних сил он побежал через площадь, а проём всё суживался, и вот створки с грохотом сомкнулись, зазвенела цепь, натягиваясь в стальных кольцах, и торжественно, как флаг, на цепи поднялся огромный чёрный замок.

Солль стоял перед великолепием стальных ворот, изукрашенных кованными фигурами драконов и змей. Обёрнутые к нему чеканные морды смотрели мрачно и безучастно; только сейчас Эгерт понял, что подступают сумерки, что близится ночь, что ворота по обычаю будут закрыты до утра.

— Эй, парень! — строгий окрик заставил его привычно съёжиться. — Чего надо?

— Мне… выйти, — пробормотал он с трудом.

— Чего?

— Пройти… выйти… из города…

Стражник — потный, толстощёкий, но не злой с виду человек — усмехнулся:

— Утром, дружочек… Припоздал ты, бывает… Хотя, если разобраться, что за удовольствие тебе в ночь идти? Не ровен час… Так что, дорогуша, солнышка дождись — на рассвете и откроем…

Не говоря больше не слова, Эгерт отошёл. Ему сделалось всё равно.

Утром ворота заклинит, или солнце не взойдёт, или ещё что-то… Если неведомая и враждебная сила, играющая им весь день со времени роковой встречи с Торией, если эта сила не хочет выпускать Солля из города — он не выйдет по своей воле, здесь и умрёт жалкой смертью, смертью труса…

Площадь перед воротами пустела. Эгерту захотелось лечь — немедленно, всё равно где, только лечь и закрыть глаза, и ни о чём не думать.

Едва переставляя ноги, он побрёл прочь от ворот.

Из широкой боковой улицы навстречу ему вылетела шумная кавалькада — пятеро или шестеро молодых всадников на ухоженных конях. Намётанным глазом Эгерт бездумно, механически определил породу каждой лошади и отметил прекрасную посадку верховых; он просто стоял и ждал, когда они проедут — но тут один из юношей на высоком вороном жеребце отделился от компании и повернул прямо на Эгерта.

Это длилось секунду — и целую вечность. Солль потерял способность двигаться.

Ноги его по колено вросли в булыжник площади, онемели, пустили корни — так чувствует себя дерево, глядя на идущего к нему дровосека. Лошадь неслась легко, красиво, будто по воздуху — но земля гулко сотрясалась, всё сильнее и сильнее сотрясалась от убийственных ударов копыт. Солль видел чёрную морду жеребца с безумными глазами, нижнюю губу с ленточкой слюны, грудь, широкую, как небо, тяжёлую, как молот, готовый раздавить одним прикосновением.

Потом в лицо ему ударил горячий запах, и медленно-медленно, как в толще воды, жеребец поднялся на дыбы.

Эгерт смотрел, как перед самым лицом его замирает лоснящаяся морда, вскидываются копыта, мерцают круглые шляпки гвоздей в полукружьях новых, отличных подков… Потом подковы взлетают высоко над головой, а глазам Эгерта открывается брюхо — круглое брюхо ухоженного жеребца с мохнатым, как ветка, отростком внизу… А подковы над головой месят небо, готовясь обрушиться с высоты и расплескать по булыжнику содержимое человеческой головы…

Потом в его сознании случился провал — достаточный для того, чтобы медленно сосчитать до пяти.

Солль по-прежнему стоял посреди площади; по переулку удалялись топот копыт и заливистый смех, а по ноге Эгерта щекотно стекала тонкая струйка тёплой жидкости.

…Лучше — смерть.

За спиной хохотали стражники; Соллю казалось, что этот смех лязгает внутри его головы. Вся воля Эгерта Солля, всё оставшееся уважение к себе, вся изувеченная, но ещё живая гордость, вся сущность Эгерта кричала, медленно корчась на костре немыслимого, невообразимого унижения.