Век самопознания. Поиски бессознательного в искусстве и науке с начала XX века до наших дней - Эрик Кандель

Эти отношения постоянно развиваются, в чем можно убедиться на примере искусства и нейробиологии. Искусство и искусствоведение составляют материнскую дисциплину, а психология и нейробиология выступают для нее антидисциплинами. Как теперь выяснилось, наше восприятие искусства и наслаждение им полностью обеспечиваются работой мозга, и известен целый ряд случаев, в которых открытия антидисциплины (нейробиологии) обогащают наши представления об искусстве. Мы также убедились, как много могут дать нейробиологии попытки объяснить “вклад зрителя”.

Однако наряду с перспективами, рисуемыми Холтоном и Уилсоном, следует помнить и о неумолимой истории. В конвергенции гуманитарных и естественных дисциплин стоит видеть не столько неизбежный итог развития единого языка науки и междисциплинарных концепций, сколько взаимодействие между замкнувшимися в себе областями знаний. В случае с искусством такому взаимодействию могут способствовать современные аналоги салона Берты Цуккеркандль – междисциплинарные университетские центры, помогающие свести вместе художников, искусствоведов, психологов и нейробиологов. Современная наука о человеческой психике возникла из общения специалистов по когнитивной психологии с нейробиологами, и современные представители этой новой дисциплины могут, в свою очередь, многое почерпнуть из общения с художниками и искусствоведами.

Стивен Джей Гулд писал о разрыве между естественнонаучными и гуманитарными дисциплинами:

Мне хотелось бы, чтобы естественные и гуманитарные науки стали лучшими друзьями, признав свое глубокое родство и необходимость дружеских уз в общем стремлении к человеческому благу и новым достижениям, но по-прежнему отдельно друг от друга преследовали свои неизбежно разные цели и пользовались разными подходами, трудясь над совместными проектами и учась друг у друга. Пусть они будут двумя мушкетерами (один за двух и два за одного!), а не ступенями иерархии одного великого сходящегося целого[236].

В этой книге я попытался показать, как успеху диалога дисциплин во многом способствует их естественный союз (например нейропсихологии и науки о восприятии искусства), а также ограниченность целей такого диалога и его полезность для всех участников. Маловероятно, что в обозримом будущем произойдет полное объединение биологической науки о психике с эстетикой, но весьма вероятно, что развитие связей между различными аспектами искусства и наук о восприятии и эмоциях будет и далее обогащать оба направления. Рано или поздно такие связи вполне могут принести кумулятивный эффект.

Одной из главных черт венского модерна было осознанное устремление к объединению знаний. Медицина, психология и искусство Вены рубежа XIX–XX веков сближались в поиске истин, не лежащих на поверхности тела и психики, добывая новые знания и порождая новые формы искусства, которые навсегда изменили наше самовосприятие. Это сближение выявило наши инстинктивные импульсы – бессознательные эротические и агрессивные побуждения и эмоции – и обнаружило скрывающие их защитные структуры. Мечта об объединении знаний была свойственна и философам Венского кружка, и основателям психоанализа, и авторам журнала “Имаго”, основанном Фрейдом с целью преодоления разрыва между психоанализом и искусством.

Дальнейшие шаги в этом направлении привели к возникновению нейроэстетики. Эта дисциплина появилась из трудов Эрнста Криса и Эрнста Гомбриха, первыми применившими к искусству данные современной психологии. Нейроэстетика соединяет в себе биологию и психологию зрительного восприятия и использует достижения обеих дисциплин в искусствознании. Направление нейроэстетики, изучающее эмоции, идет еще дальше, пытаясь соединить с искусствознанием когнитивную психологию и биологию восприятия, эмоций и эмпатии.

Понимание того, что зрение – это творческий процесс, помогает разбираться во “вкладе зрителя” и начать продуктивный диалог науки с искусством. Кому и какую пользу он может принести?

Польза для новой науки о психике очевидна. Одна из высших целей этой науки состоит в том, чтобы разобраться в механизмах реакции мозга зрителя на произведения искусства и в механизмах сознательной и бессознательной обработки информации, связанной с восприятием, эмоциями и эмпатией. Но чем может быть полезен такой диалог художникам? Начиная с XV–XVI веков, когда возникла современная экспериментальная наука, ею интересовались многие художники, от Брунеллески, Мазаччо, Дюрера и Брейгеля до наших современников Ричарда Серра и Дэмьена Херста. Подобно тому, как Леонардо да Винчи использовал результаты своих анатомических изысканий для убедительного изображения людей, современные художники наверняка смогут использовать всевозможные данные о работе мозга, например для создания образов, вызывающих определенные эмоциональные реакции.

Есть все основания считать, что новые открытия в области биологии восприятия и эмоциональных и эмпатических реакций повлияют на художников будущего и что это влияние будет способствовать открытию новых путей художественного выражения. Более того, художники, интересовавшиеся иррациональными аспектами психики, например Рене Магритт, предпринимали подобные попытки. Магритт и другие сюрреалисты пользовались самоанализом. Но хотя художнику самоанализ полезен и даже необходим, в области познания работы мозга потенциал самоанализа ограничен. Теперь этот потенциал можно увеличить за счет научных данных о различных аспектах психики. Поэтому знания о механизмах зрительного восприятия и эмоциональных реакций будут полезны не только нейропсихологии, но и искусству.

Редукционистские подходы вроде тех, за которые ратовал Гомбрих, играют ключевую роль в науке, но многие опасаются, что редукционистский подход к человеческой мысли умалит восторг, который у нас вызывают ее возможности, или опошлит ее. Скорее всего, верно обратное. Знание того, что сердце – это мышечный насос, перегоняющий кровь по телу, нисколько не умалило нашего восхищения его работой. И все же в 1628 году, когда Уильям Гарвей описал свои опыты с сердечно-сосудистой системой, общество отнеслось к его редукционистским взглядам настолько враждебно, что это заставляло его бояться за свою жизнь и судьбу своего открытия:

Но об объеме и источнике крови, движущейся описанным образом, нам остается сказать нечто столь новое и неслыханное, что я не только страшусь зла, которое мне могут причинить немногие из зависти, но и дрожу при мысли о том, что все человечество может стать моим врагом, ведь обычай и привычка суть наша вторая натура. Корни посеянных некогда учений сидят глубоко, а почтения к старине не чужд ни один из смертных. Тем не менее, жребий брошен, и мне остается лишь уповать на любовь к истине и доброжелательность развитых умов[237].

Понимание биологических механизмов работы мозга ни в коей мере противоречит признанию богатства и сложности мысли. Напротив, концентрируясь на разных компонентах психических процессов, редукционистский подход расширяет наши представления о психике, выявляя неожиданные связи между биологическими и психологическими явлениями.

Такого рода редукционизм свойствен не только биологам: в неявном, а иногда в явном виде он востребован в гуманитарных сферах, в том числе в изобразительном искусстве. Художники-абстракционисты, например Василий Кандинский, Пит Мондриан и Казимир Малевич (а также поздний Уильям Тернер), были редукционистами-радикалами. В искусстве редукционизм отнюдь не опошляет наше восприятие цвета, света и перспективы, а позволяет по-новому увидеть каждый компонент. Более того, некоторые художники, например Марк Ротко и Эд Рейнхардт, сознательно ограничивали себя в средствах выражения, чтобы передать самое существенное.

В XXI веке у нас, пожалуй, впервые появилась возможность прямо связать Климта, Кокошку, Шиле с Крисом и Гомбрихом и разобраться, чем эксперименты художников могут быть полезны нейробиологам и что художники и зрители могут узнать от нейробиологов о природе творчества, неоднозначности в искусстве и реакциях зрителя. Здесь я попытался на материале венских экспрессионистов рубежа XIX–XX веков и достижений молодых научных дисциплин, изучающих биологические основы восприятия, эмоций, эмпатии, эстетики и творчества, показать, чем искусство и наука могут оказаться полезными друг другу. Приведенные примеры свидетельствуют об огромном интеллектуальном потенциале новой науки о человеческой психике – богатого источника знаний, которые, судя по всему, будут способствовать новому диалогу естественных и гуманитарных наук. Этот диалог должен помочь нам лучше разобраться в нейронных механизмах творческой работы и художников, и ученых, открыть новую историю человеческой мысли.