Век самопознания. Поиски бессознательного в искусстве и науке с начала XX века до наших дней - Эрик Кандель

Несмотря на успешное установление связей искусства с наукой в Вене на рубеже XIX–XX веков и в 30‑х годах, идея необходимости такого разделения оставалась актуальной и во второй половине XX века. Чарльз Перси Сноу, физик, ставший писателем, в своей Ридовской лекции “Две культуры” (1959) описал бездну взаимного непонимания и враждебности, разделяющую представителей естественных наук, изучающих Вселенную, и представителей гуманитарных наук, изучающих человеческий опыт.

Однако в следующие десятилетия пропасть между двумя культурами начала сужаться. В послесловии ко второму изданию лекции, озаглавленному “Две культуры и повторный взгляд” (1963), Сноу обосновывает возможность третьей культуры, которая обеспечила бы диалог между естественниками и гуманитариями:

И все же, если повезет, мы можем дать значительной части наших лучших умов образование, которое сделает их в какой-то степени сведущими в вопросе творческой составляющей и искусств, и наук, а также в отношении вклада прикладных естественных наук в облегчение страданий людей и нашей ответственности за это, которую, если обратить на нее внимание, уже нельзя отрицать[233].

Тридцать лет спустя Джон Брокман развил идею Сноу в очерке “Третья культура: по ту сторону естественнонаучной революции”. Брокман подчеркнул, что самый эффективный способ навести мосты состоит в том, чтобы поощрять ученых-естественников рассказывать о науке на языке, понятном любому образованному читателю.

Существует и более смелый подход. Он основан на убеждении в единстве природы, которое историк науки Джеральд Холтон из Гарварда назвал ионическим очарованием. Это убеждение сформулировал еще Фалес Милетский (конец VII – первая половина VI века до н. э.), традиционно считающийся основоположником древнегреческой философии. Глядя на синие воды Ионического моря, Фалес и его последователи размышляли о фундаментальных законах природы. Они пришли к представлению о том, что мир состоит из бесконечного числа состояний воды. Однако очевидно, как ограничены возможности применения этого радикального взгляда на природу к поведению людей. Исайя Берлин называл Фалесов подход к объединению познания ионическим заблуждением[234].

Как нам двигаться вперед, совмещая подходы Сноу и Брокмана с подходом Холтона, к общим концепциям и осмысленному диалогу дисциплин? Полезно рассмотреть предпринятые ранее успешные попытки наведения мостов и выяснить, с чем связан их успех, как много времени они потребовали и насколько полно осуществились.

Всю историю науки вполне можно рассматривать как историю попыток объединения знаний. Пожалуй, самые зрелые попытки связаны с объединением важнейших природных сил: механических, гравитационных, электрических, магнитных, а с недавних пор и ядерных. На эти попытки объединения, цель которых, впрочем, еще не вполне достигнута, у ученых ушло три столетия. Законы гравитации сформулировал Исаак Ньютон в книге “Математические начала натуральной философии” (1687). Ньютон доказал, что феномен гравитации проявляется и в силе, притягивающей яблоко к земле, и в силах, определяющих движение Луны вокруг Земли и Земли вокруг Солнца. В 1820 году датский физик Ханс Кристиан Эрстед открыл, что вокруг электрического тока возникает магнитное поле. В том же XIX веке англичанин Майкл Фарадей и шотландец Джеймс Клерк Максвелл существенно расширили эту область, установив, что электричество и магнетизм представляют собой проявления одного феномена – электромагнитных взаимодействий.

В 1967 году Стивен Вайнберг, Шелдон Глэшоу и Абдус Салам независимо открыли, что электромагнетизм и слабые взаимодействия в атомном ядре представляют собой разные проявления электрослабых взаимодействий. Вскоре Говард Джорджи и Шелдон Глэшоу разработали концепцию, которую они назвали “теорией великого объединения”, показав, что сильные ядерные взаимодействия можно объединить с электрослабыми. Однако при всей грандиозности этой теории объединение физических сил отнюдь не завершено. Чтобы приблизиться к осуществлению мечты о теории всего (окончательной теории по Вайнбергу), требуется объединить с остальными взаимодействиями гравитационные.

С начала XX века физики говорят на двух несовместимых языках. С 1905 года они пользуются эйнштейновским языком теории относительности – попытки объяснить устройство Вселенной с привлечением сил взаимодействия звезд и галактик и предполагающей единство пространства и времени. Примерно тогда же физики заговорили на языке квантовой механики – языке Бора, Гейзенберга, Планка и Шредингера, объяснявших устройство Вселенной, опираясь на атомы и субатомные частицы. Объединение этих двух языков остается важнейшей задачей физики и в XXI веке. Как пишет физик-теоретик Брайан Грин, в своих нынешних формулировках общая теория относительности и квантовая механика “не могут быть обе верны”[235].

Тем не менее мы знаем, что законы относительности и квантовые законы тесно связаны. События, происходящие в масштабе планет, неизбежно определяются событиями, происходящими в квантовом масштабе. Все глобальные явления неизбежно должны быть результатом совокупного действия всех квантовых эффектов. Точно так же наше восприятие, эмоции и мысли представляют собой результат активности мозга. В обоих случаях мы понимаем необходимость восходящей причинно-следственной связи, но природа этой связи остается невыясненной.

Окончательная теория физики, если она будет сформулирована, должна разрешить эту проблему. Сама возможность такой теории заставляет задуматься над вопросами, важными для других естественных наук и для наведения мостов между естественными и гуманитарными науками. Можно ли объединить физику с химией? А с биологией? Может ли новая наука о психике стать отправной точкой для диалога с гуманитарными дисциплинами?

Один из примеров того, как объединение в одной области может положительно сказаться на другой, связан с объединением физики с химией и их обеих с биологией. В 30‑х годах XX века Лайнус Полинг начал работать над объединением с химией, используя квантовую механику для объяснения химических связей, и продемонстрировал, что в основе поведения атомов в ходе химических реакций лежат квантовые – то есть физические – законы. Отчасти под влиянием Полинга началось сближение и химии с биологией: его отправной точкой стало открытие в 1953 году Джеймсом Уотсоном и Фрэнсисом Криком молекулярной структуры ДНК. Вооружившись этим знанием, молекулярная биология блистательно объединила биохимию, генетику, иммунологию, биологию развития, цитологию, онкологию, а позднее и молекулярную нейробиологию. Это объединение явилось прецедентом. Оно дает надежду, что рано или поздно в состав крупномасштабных теорий войдет и нейропсихология.

Один из подходов к объединению биологических и гуманитарных знаний, представляющий собой вполне реалистичное развитие идей Сноу и Брокмана, в последнее время отстаивает биолог Эдвард Осборн Уилсон, утверждающий, что такое объединение может быть основано на схождении, под которым он понимает совокупность диалогов разных дисциплин.

Уилсон доказывает, что получение новых знаний и научный прогресс обусловлены конфликтами и их разрешением. У каждой материнской дисциплины (например у психологии или науки о поведении) есть своя более фундаментальная антидисциплина (в данном случае нейробиология), оспаривающая точность методов и выводы материнской дисциплины. При этом антидисциплина обычно оказывается слишком узкой областью, чтобы найти парадигму, которая позволила бы ей занять место материнской дисциплины, будь то психология, этика или юриспруденция. Материнская дисциплина шире и глубже и не может быть сведена к антидисциплине. Она в конечном счете вбирает в себя антидисциплину и оказывается в выигрыше. Именно это и происходит сейчас, при слиянии когнитивной психологии (науки о психике) с нейробиологией (наукой о мозге), в результате чего формируется дочерняя дисциплина – новая наука о психике.

Эти отношения постоянно развиваются, в чем можно убедиться на примере искусства и нейробиологии. Искусство и искусствоведение составляют материнскую дисциплину, а психология и нейробиология выступают для нее антидисциплинами. Как теперь выяснилось, наше восприятие искусства и наслаждение им полностью обеспечиваются работой мозга, и известен целый ряд случаев, в которых открытия антидисциплины (нейробиологии) обогащают наши представления об искусстве. Мы также убедились, как много могут дать нейробиологии попытки объяснить “вклад зрителя”.

Однако наряду с перспективами, рисуемыми Холтоном и Уилсоном, следует помнить и о неумолимой истории. В конвергенции гуманитарных и естественных дисциплин стоит видеть не столько неизбежный итог развития единого языка науки и междисциплинарных концепций, сколько взаимодействие между замкнувшимися в себе областями знаний. В случае с искусством такому взаимодействию могут способствовать современные аналоги салона Берты Цуккеркандль – междисциплинарные университетские центры, помогающие свести вместе художников, искусствоведов, психологов и нейробиологов. Современная наука о человеческой психике возникла из общения специалистов по когнитивной психологии с нейробиологами, и современные представители этой новой дисциплины могут, в свою очередь, многое почерпнуть из общения с художниками и искусствоведами.