Солдат великой войны - Марк Хелприн

Несколько бухгалтеров и счетоводов, которые затесались среди революционно настроенных фабричных рабочих и апатичных крестьян, могли бы провести нехитрые расчеты, показывающие следующее: если бы один человек каждый день выдавал одно надгробие – такого, естественно, не получалось, поскольку каждый камень приходилось вырубать из вертикальной стены, доставлять вниз, обтесывать, делать фаски, полировать и перевозить на склад, – им пришлось бы работать много лет, чтобы поставить такие надгробия на могилы всех погибших на этой войне.

Учитывая масштабы предприятия – люди, как муравьи, ползали по строительным лесам, подвешенным над пропастью, бригады вырубали, резали, выравнивали, поезда, сновавшие взад-вперед, возили глыбы, напоминающие куски сахара, – казалось невероятным, хотя на самом деле так и было, что камень добывали по всей Италии.

Алессандро привезли глубокой ночью. Две сержанта, вооруженных револьверами, встретили его на маленькой станции в нескольких километрах от каменоломни.

– Ты один? – спросили его.

– Да, – подтвердил он.

– Мы думали, пришлют целый взвод.

– У вас сложилось неправильное впечатление.

Поскольку отнесся он к ним без должного уважения, они погнали его быстрым шагом по освещенной луной дороге, вьющейся между скалистых холмов, не позволяя отдыхать после подъемов. И только когда поднялись на гребень, с которого открывался вид на каменоломню, они остановились, но не по доброте душевной, а чтобы произвести на него впечатление размахом работ.

Из каменоломни лучи света поднимались под острыми углами, словно минеральные кристаллы, а дно карьера купалось в ярком сиянии. Иногда лучи смещались, выискивая новые цели среди звезд. Сотни людей работали внизу, и окружавшая их яркость создавала ощущение, что это кусок луны, перенесенный на землю. Казалось, они добывали не камень, а белый свет, и когда белая глыба плыла в пространстве, подвешенная на невидимых цепях, выглядело это так, будто они работают со светом, уплотняют его, нарезают на куски и транспортируют из глубоких пещер в магических утесах.

Огромные бесформенные глыбы белого мрамора плыли друг мимо друга словно по невидимым дорожкам, внезапно появляясь из сумрака, попадали под ослепительные лучи прожекторов, вновь уходили в сумрак, опять освещались, пока не добирались до стальных рам, где их распиливали уже при ярком свете.

Грохот молотов, ударяющих по камню и стали, не прекращался ни на минуту. Сверху казалось, что внизу бьют тысячи часов, которые избавили от необходимости показывать время и научили говорить. И разговоры они теперь вели страшно оживленные, выбивая слова из мраморных стен.

Колеса вращались, гипнотизируя, между спицами мелькали блики, в открытый огонь, кузнечные горны, топки подбрасывался уголь или дрова, горение усиливалось мехами. Ряды машин, окруженные механиками и смазчиками, тянули удивительную сеть кабелей. Шкивы стояли на всех возвышениях, да и на ровной поверхности тоже. Из шлангов цвета глины десятки людей поливали пилы, которые медленно врезались в мрамор. На широкой площадке на дне каменоломни снимали фаски и полировали мраморные плиты. Работали четко и уверенно, прямо как на военном предприятии. В рядах палаток, которые стояли чуть дальше, никто не спал, потому что Алессандро прибыл перед началом смены, и в проходах между палатками мужчины натягивали на себя одежду. На полевых кухнях дымились котлы с бульоном и макаронами. До Алессандро долетали запахи кофе, чая, только что испеченного хлеба. Рабочая смена ела перед тем, как лечь спать. Смена, которая спала, ела перед тем, как начать работу.

– Здесь все едят много, – сказал один из сержантов. – У нас не посидишь на заду, как бывает на фронте. Ты работаешь. Каждый человек – это чертов двигатель, а двигателям нужно топливо.

Алессандро не знал, что и сказать, но есть хотелось.

– Разве у тебя нет вещей? – спросил разговорчивый сержант. Хотя ему не нравилось, что Алессандро старается его игнорировать, молчать он не мог.

– Каких вещей?

– Миски, ложки, одеяла. У тебя же ничего нет, так?

– Нет, – ответил Алессандро, когда его повели вниз по тропинке, срезающей путь в отличие от дороги, где ездили автомобили. – У меня забрали все перед расстрелом и ничего не вернули.

– Не повезло. А почему тебя не расстреляли?

– Не знаю, – признался Алессандро.

– Не переживай. За два месяца здесь ты изготовишь могильные камни для всех, кто собирался тебя расстрелять. Нам нужны люди, которые будут махать молотом. Ты, похоже, был достаточно силен, пока не расслабился в «Звезде морей», а за пару недель станешь еще сильнее. Таким сильным ты еще никогда не бывал. Будешь махать десятикилограммовым молотом по шестнадцать часов в день, и это чистая правда. Полных шестнадцать часов, и не сможешь украсть у нас даже минуту.

Они спустились на дно каменоломни, в свет и шум.

* * *

Солдаты, работавшие в каменоломне, бурчали, стонали и что-то напевали себе под нос, пока ели хлеб и суп. Половина оставались голыми по пояс, несмотря на холодный ночной ветер. Под кожей вздувались мышцы, казалось, крепкие как сталь. Венам и артериям не оставалось места между жесткими мышцами и эластичной кожей, и они напоминали вьюны, оплетающие дуб.

Алессандро впервые видел людей, которые выглядели так странно. Он не жаловался на недостаток сил, особенно когда лазал по горам, но эти мужчины были в три или четыре раза сильнее силачей, выступавших в цирке. По сравнению с ними те, кто поднимал тяжести на манеже, казались толстыми женщинами. Тягаться с ними могли разве что древние, которые позировали для натуралистических рисунков и статуй. Сотни родившихся обыкновенными людьми, некоторые небольшого росточка, официанты, портные и прочие слабаки, стали такими же сильными, как рабы на галерах. Процесс, превративший их мышцы в камень, заморозил им языки и наделил невероятным аппетитом. Черноволосый здоровяк, который сидел рядом с Алессандро, ел горячий суп, пока не начал потеть на холодном ветру, а потом на глазах Алессандро отправил в рот четыре ломтя хлеба.

– Ты всегда так ешь? – спросил Алессандро.

– А-г-г-р-р! – последовало в ответ, и длинная рука протянулась, казалось, за тем, чтобы ухватить его за горло, но, как выяснилось, за одним из двух ломтей хлеба, все еще лежащих перед Алессандро на мраморной плитке рядом с недоеденным супом.

– Бери, конечно, – разрешил Алессандро, но уже после того, как большая часть ломтя исчезла во рту здоровяка. – Хочешь и второй? Я все равно не съем. Вот. – Здоровяк бросился на хлеб, точно форель на муху. – Для меня столько хлеба – это чересчур. Я служил на передовой, где едой особо не баловали. А потом, в тюрьме… полагаю, там все голодают.

Лицо здоровяка указывало: говори что хочешь, но подожди, пока не увидел, что заставляет меня съедать столько хлеба. Их молчаливое общение прервал один из молотобойцев, который громко пернул, вызвав цепную реакцию у всех остальных: словно зарокотал пулемет.

Алессандро, который чувствовал, что ему нечего терять, обратился к молотобойцам:

– Я не хочу становиться таким же, как вы. Не хочу быть одним из мускулистых, пожирающих хлеб болванов, которые пердят хором.

– Что ты делал на передовой, убивал? – спросил чернявый молотобоец, похожий на обезьяну.

– Естественно, – ответил Алессандро. – А что еще там можно делать?

– Больше работы для нас, – ответил пожиратель хлеба.

– Я попал в компанию пацифистов?

Они заулыбались, у кого-то зубов не осталось, кто-то мог похвастать половиной, но встречались и такие, у кого их было, казалось, не тридцать два, а гораздо больше.

– Меньше работы, – пояснил один.

– Как я понимаю, тебя волнуют те солдаты, которых убивают, только из-за объема работы, которую из-за них приходится выполнять.

– Мы их не видим, – ответила обезьяна.

– Стыдитесь, – сказал им Алессандро. – Я их видел. Стыдитесь.

– Скажешь это нам после того, как помашешь молотом.

– Скажу, – отрезал Алессандро. – И я не буду есть по шесть ломтей хлеба в один присест. От этого становишься обезьяной, если ты с самого начала не обезьяна.

– Не все тут обезьяны, – сказал солдат, который выглядел идеальной моделью для статуи Персея.

– Ты, по крайней мере, умеешь говорить.

– Мы все умеем говорить, но бережем силы.

– Я провел в окопах два года, – сказал Алессандро, объясняя свою позицию и при этом оправдываясь.

– То не передовая, – ответил Персей, – а нечто совершенно иное. Это блаженство.

* * *

Шагая в колонне из трехсот или четырехсот человек по круто поднимающейся тропе, которая вела через террасы и уступы каменной стены, Алессандро ощущал удивительную умиротворенность. Подъем в гору вызвал внутреннее ликование, которое – возможно, потому, что ему преграждали выход навыки и осторожность, необходимые, чтобы не свалиться вниз, – вращалось, будто сверкающий сердечник электромотора, и стабилизировало душу альпиниста не хуже гироскопа. Однажды Алессандро поделился этой мыслью с Рафи, когда они стали невидимыми для мира: облака надежно упрятали их в расщелинах отвесной стены. Рафи не только понял, что удивило Алессандро, знавшего, сколь далек Рафи от метафизики, но и отреагировал мгновенно, сказав Алессандро, что истинная красота движения вперед проявляется, именно когда все остальное не движется – ни вокруг, ни наверху, ни внизу… вроде колес поезда или телеги, поршней и пропеллеров самолета, корабельного винта или, в случае шагающего человека, его кости, сухожилия, сердца.