Солдат великой войны - Марк Хелприн

– Ты не унесешь с собой марксизм в иной мир, – предупредил его Алессандро, а потом спросил: – Как ты можешь искренне верить в описательную систему, да еще такую несовершенную? Не могу представить, что я безоглядно верю в тригонометрию или бухгалтерский учет, а ты выбрал путеводной звездой для своей души экономическую теорию.

– Меня она не подведет. Я в этом уверен точно так же, как и в том, что твоя подведет тебя.

– У меня нет никакой системы.

– Теология – это система.

– Только не моя.

– А что же она такое?

– Что? Захватывающее сочетание всего, что я видел, чувствовал и не мог объяснить, все то, что всегда со мной, что вновь и вновь гонит меня к вере, в которой я не уверен, и вера эта столь привлекательна, потому что ее не под силу описать столь несовершенному существу, как человек. В отличие от марксизма, ее не выразить словами.

– Ну, социализм тоже словами не выразить, – возразил Лодовико, – именно поэтому он мне и нравится. Это реальность. В нем нет домыслов. Возможно, он не такой всеобъемлющий, зато честный, твердо стоит на земле, и его можно доказать. Я уверен, что могу за него держаться.

– Почему бы тебе не держаться за туалет?

– Лучше держаться за туалет, чем верить в несбыточные мечты.

– В таком случае тебе действительно нужно только одно: раздобудь себе туалет, и ты разрешишь все загадки вселенной. Это не так и сложно, обеспечить каждого в смертный час туалетом или дать ему фарфоровый амулет, и мир станет идеальным. Мужья не будут горевать о женах, жены – о мужьях, дети не будут страдать из-за ухода родителей, пока производство будет регулироваться, а рабочие – контролировать экономику.

– По правде говоря, Алессандро, – воинственно заявил Лодовико, – меня не волнует, что произойдет после смерти, поскольку я убежден, что не произойдет ничего. Меня волнует лишь то, что возможно при жизни, а на остальное плевать. Смертный миг это секунда. Зачем тратить время, тревожась об этом?

– Ответ прост.

– У церкви на все простой и бездоказательный ответ.

– Мне без разницы, что говорит церковь. Этот простой ответ идет из моего сердца. Я видел и пережил много такого, что, по моему разумению, никак не может быть только проявлением материального. Все это так очевидно выходит за пределы земного, что у меня нет никаких сомнений: оно может заткнуть смерть за пояс.

– Например?

– Если бы ты прожил со мной, Лодовико, последние двадцать семь лет, я бы показывал тебе эти проявления одно за другим. Они везде. Они просты, как мать, кормящая дитя, как музыка или ветер. Нужно только правильно на это посмотреть. А может, я и не смог бы ничего показать. Вопрос в том, а нужно ли мне тебе это показывать? Почему ты сам ничего не видел?

– О чем ты, собственно, говоришь?

– Я говорю о любви.

– Ты меня не убедил.

– А я не пытался тебя убеждать. Я сейчас так спокоен, что не вижу необходимости кого-то в чем-то убеждать.

– И будешь спокоен перед расстрельной командой?

– Не знаю. Завтра увидим. Ты сможешь увидеть все из окна. – И Алессандро подмигнул Лодовико, показывая, что его не тревожит завтрашняя казнь.

– По тому, как ты мне подмигнул, – в голосе Лодовико послышались обвинительные нотки, – становится ясно, что ты религиозный фанатик.

– Извини, – ответил Алессандро. – Я пытался подмигнуть как правоверный марксист.

* * *

Ближе к вечеру новый охранник открыл дверь камеры. Алессандро внутренне напрягся.

– У меня есть время до завтрашнего утра.

– К тебе посетитель, – сообщил охранник.

– В «Звезду морей» посетителей не пускают.

– К тебе пустили.

Когда Алессандро шел по длинным, плохо освещенным коридорам, его переполняли грусть и сожаление. Он ощущал такую усталость, что с удовольствием лег бы на пол и уснул, свернувшись калачиком у стены. Посетитель, кто бы это ни был, мог нарушить душевное равновесие и ввергнуть его в панику.

Его привели в маленькую комнату с окном на восток, откуда виднелись деревья и поля. За столом, сцепив руки, сидела Лучана. Даже в темноте он видел синеву ее глаз.

– Где лампа? – спросил он.

Чуть повернув голову, она сказала, что лампы нет.

Алессандро сел напротив.

– Моя камера на другой стороне. Окно выходит на море. Там гораздо теплее, если нет ветра.

Лучана не нашлась, что сказать.

– Как ты меня нашла?

– Орфео.

– Я думал, Орфео больше не оказывает услуг Джулиани.

– Он сказал, это последняя.

– На прошлой неделе был суд. Завтра собираются казнить.

– Я тогда приезжала, Алессандро. Но меня завернули. Как завернули десятки женщин… матерей… жен…

– Они расстреливают сыновей и мужей и хоронят их. – Алессандро встал и отошел к окну. – Я хочу посмотреть на деверья. На морской стороне я и забыл про деревья. Наверное, никогда их больше не увижу не буду плавать, спать, читать, не гляну на ребенка, животное, поле.

– Что мне на это сказать?

Алессандро оглядел желтеющие тополя, листья которых чуть поблескивали в уходящем свете дня, и спросил:

– Как папа?

Лучана закрыла глаза, думая, что Алессандро ее не видит, забыв про отражение в стекле приоткрытого окна. Света хватало, чтобы заметить измененившееся выражение лица.

– Хорошо, – ответила она с самообладанием, о котором не подозревала. Алессандро по-прежнему смотрел на поля, и она продолжала ровным, спокойным голосом, выпрямившись на стуле. – Последние несколько недель он поправляется и скоро переедет домой. Теперь он в полном сознании. Уже не говорит об ангелах и водопадах.

– Надеюсь, обо мне ты ему ничего не сказала, – Алессандро обращался к ее отражению в стекле.

– Нет. Он думает, ты вернулся в армию, чтобы участвовать в боях на севере. Он, как и прежде, читает новости с фронта. Я сказала ему, что ты отправился в часть Рафи, Орфео обеспечил тебе перевод и вы служите вместе. Об этом я, во всяком случае, умоляла Орфео. – Она закрыла глаза. – Даже сказала ему, что готова с ним переспать, но его это не заинтересовало.

Алессандро, который по-прежнему смотрел в окно, передернуло.

– Почему ты говорила все это отцу, если правда совсем другая?

– Ты бы хотел, чтобы он узнал правду?

– А почему бы и нет? Из-за его слабого сердца?

– Да, ему стало бы хуже.

– Но правда не убила бы его. Не убила бы, так?

– Он имеет право дожить до конца дней, не получив такого удара, – ответила она.

Звезды засияли в небе над холмами, и, вбирая в себя последние остатки дневного света, Алессандро увидел, что глаза Лучаны начали наливаться слезами.

– Ты говоришь, он больше не говорит ни про ангелов, ни про водопады.

– Больше нет.

– Когда я был маленький, еще до твоего рождения, он говорил мне, что птицы – это ангелы, которые падают на небо сверху, а потом они просто летают, а летать в воздухе для них все равно что плавать в море для нас, ведь воздух гораздо плотнее эфира. Говорил, они посланы, чтобы наблюдать за нами и давать нам повод смотреть на небо. И я сказал, папа, но ведь они умирают. Как Бог может позволить ангелам умирать? А он ответил, это печально, но даже Бог вынужден позволять ангелам умирать. Я и поверил ему и, конечно же, не поверил, но сейчас мне греет душу, что у нас есть птицы. Потому что ангелы падают на небо, как мальчишки прыгают в реку. И мне кажется, как это просто восхитительно. Когда я вижу птиц, летающих в вышине, эти малюсенькие точки среди облаков, мне приятно представлять себе, что они только-только спустились с небес и учатся летать в воздухе, в надежде подняться и вернуться на небеса. Лучана, теперь вся надежда на тебя, на твоих детей. Даже если Рафи не вернется домой, ты должна родить.

– От кого? От молочника? – В голосе Лучаны слышалась несвойственная ей горечь.

– Да хоть от молочника, – без запинки ответил ее брат, но тут же дал задний ход. – Ты такая красивая. У тебя будет выбор.

Потом рассказал о детях Гварильи и попросил, чтобы она давала им немного денег, пока будет возможность и пока они будут в этом нуждаться. Лучана пообещала.

– Я перекладываю это бремя на тебя, Лучана, не только потому, что завтра умру. Я должен говорить еще и за наших родителей. Я всегда восхищался тобой, даже когда ты была совсем маленькой.

– Правда? – удивилась она.

– Да. Мне казалось, ты во всем превосходишь меня.

Охранник открыл дверь и заглянул в комнату. Электрический свет, который раньше казался таким тусклым, ослепил их.

– Пожалуйста, заканчивайте, – сказал он.

Лучану трясло, когда она поднималась из-за стола. Из глаз катились слезы.

– Я люблю тебя, Лучана, как брат любит сестру.

У нее слов не нашлось.

Они стояли по разные стороны стола, глядя друг на друга.

– Ты похоронишь отца рядом с матерью? – спросил он.

– Да, – пообещала Лучана.

* * *

В десять вечера пришел офицер и спросил, хочет ли Алессандро побыть до утра один. С извиняющимися нотками в голосе Алессандро ответил, что очень хочет. Повернувшись к Лодовико, пояснил: