Солдат великой войны - Марк Хелприн

Возможно, снилось ему все это ради отчаянной борьбы, которая велась в ярком свете на вершине водяной дуги. Там, достигнув высшей точки, струя начинала рассыпаться, словно взрывалась, разлетаясь на отдельные капли. Природа вдыхала в них оптимизм и надежду, и, выбирая собственный путь, они радостно кувыркались, стремясь набрать высоту.

Несмотря на все старания, большинство капель падало вниз и исчезало, но Алессандро наблюдал достаточно много фонтанов в течение достаточно долгого времени, чтобы знать, что исчезают не все. На самом верху бурлящей массы, в круговерти и буйстве, вода превращалась в туман, и воздух тащил этот туман вверх, растягивая в сверкающую пленку. Некоторые капельки сливались, другие делились. Те, что сливались, ускоряясь, падали вниз. Разделившиеся продолжали покачиваться, вися в воздухе и сверкая.

Иногда воздушный поток с большой скоростью уносил их в небо. Они уменьшались, становясь невидимыми, и улетали с ветром на край земли.

Сны Алессандро забрасывали его на самый верх, где он наблюдал за делением струй, борьбой с гравитацией, а падение капель вниз напоминало ему отступающую армию. Сам он не поднимался с туманом, но видел, как поднимается туман, и его не оставляла надежда.

Потом вода превращалась из движущихся капель в неподвижную поверхность, жесткую и гладкую как лед, и Алессандро тащило по ней, а солнце отражалось в волнах под ним. Двигатели гидросамолета ревели, звук бил по ушам, тревожный, как бесконечная катастрофа. Алессандро ощущал вкус свежей озерной воды, ладони обжигал жар двигателей гидросамолета. Поплавки, скользящие по поверхности, стремящиеся оторваться от нее, были из розового дерева, цветом более насыщенные, чем заря. На ощупь напоминали сиденья для гребцов в гоночной лодке, но были тяжелее и жестче и неслись точно сани по затвердевшей поверхности озера.

Двигатели давно уже достигли максимальной мощности. Их рев не менялся, но самолет продолжал ускоряться, и не потому, что возрастала тяга. Нет, падало сопротивление. Когда он взлетел с застывшего озера, эхо, отдающееся от горных склонов, тут же пропало.

– Ты провалился, – заявил человек, сидевший между двумя другими за столом, покрытым зеленым сукном. Все трое были в роскошных мантиях, отороченных пурпурными галунами, украшенных лентами, красными помпонами, лисьими хвостами, цепочками, ключами и мехом горностая. Алессандро стоял перед ними весь в черном, над плоским воротником белело только лицо.

– Я? – переспросил Алессандро, полностью сознавая, что у них лисьи хвосты.

– Ты, да, ты, – ответил один из двоих, сидевших по краям, ассистентов профессора: они привыкли произносить исключительно односложные слова, приберегая остальное до того момента, как сами станут профессорами, и у них появится шанс блеснуть красноречием.

– Почему? Я пытался увидеть истину во всем.

– Но не показал себя умным.

– В детстве я был умным. Умел все: запоминать, анализировать, спорить, пока мои оппоненты не впадали в ступор, но испытывал стыд, когда все это проделывал.

– Стыд? – спросили профессора, сердито и изумленно.

Алессандро на миг ушел в себя, стоя в огромном зале, где стеллажи с книгами поднимались к сводчатому потолку в пять этажей высотой, а окна из цветного стекла в каждом конце создавали впечатление, будто ученые погружены в тропическое море и намерены обсудить схоластику в теократическом государстве. Резкий голос инквизитора вернул его в реальность:

– Стыд? Из-за чего?

– Легко быть умным, но трудно смотреть в лицо Господа, к которому проще прийти благодаря не уму, а молчанию.

– Тогда почему столько людей верят в Бога?

– Если идиот видит солнце, означает ли это, что солнца не существует?

– Почему ты выбрал академическую карьеру?

– Мой отец хотел, чтобы я стал адвокатом, но я видел, как он страдал от необходимости быть умным. Это ставило преграду между ним и его душой, не давало ему ничего, кроме средств к существованию. Он говорил, что проводит большую часть времени, почесываясь от пыли. Я думал, что в избранной мною карьере меня обяжут искать истину. Я приношу извинения, что ошибся.

– Тебе следовало идти в церковь.

– Нет. Церковь отдает доказательства и анализ на откуп небесам.

– Но ты мог жить на каменном столбе в пустыне или в монастыре, где дают обет молчания.

– Итальянцы не годятся в отшельники.

– Ты провалил экзамен, потому что не смог в должной мере проявить свой ум, продемонстрировать понимание.

– Продемонстрировать кому?

– Нам.

– У меня не было желания что-то вам демонстрировать.

– Значит, ты знал, что провалишься?

– Надеялся проскользнуть. Моя страсть – не анализ, а описание.

– Описывать может любой.

– Анализировать может любой. Вы просто работаете в большом продуктовом магазине, где на полках множество товаров. Вы укладываете и перекладываете их, но описание чего бы то ни было – это приближение к сути, как пение. Я объяснял это вам, когда написал об Одериси да Губбио и Франко Болоньезе[66]. Сам Данте обратил внимание на смиренномудрие миниатюристов, которые пытались самыми простыми, максимально компактными мазками передать сущность того, что они видели, и их не интересовали логические интерполяции, самомнения или завораживающие речи, доказывающие, как много они знают и что умеют. Им хватало и этой простоты, чтобы произвести впечатление на заказчиков.

– Одериси да Губбио не оправдывает твоего провала.

– Я думал, вы можете по ошибке принять за ум мою любовь к красоте.

– Такая фраза уместна во Франции, где путают мудрость с пониманием, но не в Болонье, где мы воюем с идеальным миром, который создал Бог. Наша страсть не менее сильная, чем твоя, – проникнуть внутрь и взорвать. В этом смысле мы, скребущие в пыли, сорвиголовы и бандиты, и жизнь наша полна приключений.

– В конце концов, – заявил Алессандро, – вашу мастерскую завалят отдельные части, которые бесконечно меньше целого, а вы даже не будете знать, что вы разобрали, не говоря уже о том, чтобы собрать вновь. У вас останутся одни только усилия, которые испарятся, точно теплое пиво, а я буду смотреть на мир и принимать его таким, какой он есть, то есть более цельным и многогранным, чем теплое пиво.

– Ты признан виновным.

– Лучше утонуть в волнах, чем томиться на платформе посреди моря.

Потом раздался грохот ружейного залпа, который, как звуки артобстрела или ось, вокруг которой вращались сны Алессандро, он не мог с достаточной точностью ни описать, ни запомнить. Острота и удар, как рев громадных двигателей, всегда что-то теряли в воспоминаниях.

Алессандро стоял в залитой солнцем роще на склоне холма через полвека после войны. Старик с седой шевелюрой и седыми усами, он пришел, чтобы увидеть мемориал битвам, погибшим и миру.

Он видел себя со стороны, как возможно только во сне. Ему первалило за семьдесят, фигура стройная, волосы роскошные, пусть и седые. Сила тяжести уменьшила его рост, и только Бог знает, благодаря какому несчастному случаю или медленно прогрессирующей болезни ему приходилось опираться на трость с золотой рукояткой, которую он сжимал худыми узловатыми пальцами.

Из всех, кто собрался у мемориала в тот осенний день, никто не имел для этого больше оснований, чем старик, в рубашке с высоким воротником и сюртуке, легком как пушинка, вглядывающийся в длинный ряд белых надгробных камней. Он напрягал зрение, чтобы увидеть себя, и чувствовал, как что-то давит на грудь, словно он наткнулся на ограду.

Еще два старика в форме времен Великой войны, один – с ампутированными ногами, сидели справа от него, склонив головы. За ними стоял мужчина помоложе, который не мог видеть войну, но скорбь на лице указывала, что видел: вероятно, политик или осиротевший сын. На столике, который поставили на траву, лежала груда белых благоухающих цветов.

Ряды надгробий с именами, датами и названиями сражений, выгравированными на стальных табличках, тянулись к самому горизонту, напоминая дивизию, марширующую одной колонной. Только эти ряды, строгие и неподвижные, предназначались для тех, кто уже прибыл.

Ветер, играющий в кронах сосен, заставлял ветви рисовать что-то на безоблачном синем небе, у первого ряда надгробий три солдата почетного караула залпами стреляли в воздух. Тот же ветер, что водил ветками, трепал атласные флаги на высоких шестах и над головой толпы, уносил маленькие клубы дыма, появлявшиеся над поднятыми стволами.

И пока молодые солдаты с каменными лицами, как и требовала ситуация, стреляли, оба ветерана, сидевшие по правую руку от Алессандро, склонили головы, признавая свое поражение. У Алессандро тоже возникло много вопросов относительно того времени, он пытался разобраться в воспоминаниях, которые не желали укладываться в общую картину.

Перед толпой две девочки девяти-десяти лет, одна в синем шерстяном пальто и шляпке, вторая одетая более легко, в платье и шляпку с цветами, вышагивали вдоль кромки травы. Их макушки едва доставали локтей стрелявших солдат. Девочка в пальто зажимала уши при каждом залпе, а та, что была в шляпке с цветами, – подпрыгивала, обе удивлялись грохоту выстрелов. Наверное, они немного боялись и наверяка не могли понять, как люди могут стрелять из винтовок, чуть ли не прижимая их к себе, и при этом даже не морщиться.