История жирондистов Том I - Альфонс Ламартин

Батареи умолкли с той и с другой стороны. Между двумя армиями вновь образовалось свободное пространство. Битву, как бы по безмолвному соглашению, прервали до четырех часов вечера. В это время король Прусский, в негодовании на колебание и бессилие своей армии, сформировал сам, из отборных частей пехоты и кавалерии, три грозные колонны и, проезжая верхом вдоль фронта своих солдат, горько упрекал их за посрамление знамени монархии. Колонны двигаются по команде своего государя. Король, окруженный генералами, идет в первых рядах, открыто подвергаясь огню французов, который уже сильно разредил его штаб. Неустрашимый как истинный потомок Фридриха, он командует войском как король, ревниво радеющий о чести своей нации, и подвергается опасности как солдат, который считает свою жизнь мелочью в виду победы.

Все было бесполезно. Прусские колонны отступили, оставив на дороге кровавый след и восемьсот трупов. Келлерман провел ночь на высоте Вальми, среди раненых и убитых, с полным основанием считая эту десятичасовую канонаду победой. Впоследствии генерал хотел соединить свое имя с именем Вальми и отказал в завещании свое сердце деревне этого имени, желая, чтобы самая благородная часть его покоилась на арене самой дорогой его славы, подле товарищей его первого сражения.

Пока французская армия торжествовала при Вальми, Конвент устанавливал в Париже республику. Курьер, который вез в армию известие о провозглашении республики, и другой курьер, везущий в Париж известие о неудаче союзников, встретились в окрестностях Шалона. Таким образом, победа и свобода встретились, как бы предсказывая Франции, что счастье останется ей верным, пока она сама будет верна делу народа.

Дюмурье вернулся в свой лагерь под гул последних пушечных выстрелов Келлермана. Он был слишком дальновиден, чтобы не заметить ошибки своего генерала. Герцог Брауншвейгский и на следующий день оставался тем же, кем был накануне: он растянул свое правое крыло по другую сторону холма Жизокур и отрезал дорогу в Шалон.

Французская армия, хотя и победоносная, оказалась таким образом заключена в кольцо. Ей не оставалось другого свободного сообщения с Парижем, кроме дороги через Витри. Второй день мог повести пруссаков на Келлермана, и они уничтожили бы его слишком выдающийся корпус. Дюмурье приказал ему перейти реку Ов, отступив в Дампьерский лагерь, который и прежде был ему назначен. Эта позиция, менее блестящая, но более надежная, возвращала французской армии связь между частями и прочность. Келлерман повиновался без ропота. Никакая атака пруссаков не могла быть успешна против 50 тысяч человек, прикрытых бастионами, природными рвами и к тому же многочисленной артиллерией. Одно только время могло сыграть за или против той или другой армии.

Пруссаки потеряли столько времени, что больше терять было нельзя. Герцогу Брауншвейгскому предстояло принять только три решения, но принять их следовало немедленно: или идти на Париж по Шалонской дороге; или атаковать и победить Дюмурье на его боевой позиции; или, наконец, перейти обратно Аргонн, занять хорошие зимние квартиры в плодородной части завоеванной территории, угрожать Франции в течение шести месяцев, а весной возобновить наступление.

Герцог не избрал ни одного из этих трех решений. Он потерял десять невозвратимых дней, наблюдая за французской армией и истощая бесплодную землю, которую занимал. Дожди размыли аргонские дороги, по которым ему подвозились припасы из Вердена. Солдаты герцога, лишенные убежища и съестных припасов, разбредались по полям, по фруктовым садам и виноградникам, чтобы утолить голод зеленым виноградом, который эти жители севера пробовали впервые. Их желудки, расстроенный дурной пищей, сделались восприимчивы к множеству хворей. Дороги заполнили телеги, везущие больных прусских солдат в госпитали Лонгви и Вердена.

Однако положение Дюмурье не становилось от этого более утешительным. Запертый со стороны епископств принцем Гогенлоэ, он был отрезан и со стороны Парижа королем Прусским. Пруссаки оказались в шести милях от Шалона, эмигранты — еще ближе. Уланы и легкая кавалерия пруссаков занимались мародерством всюду, вплоть до самых ворот Реймса. Между столицей и талоном — ни одной позиции, ни одной армии.

Париж боялся увидеть себя открытым неприятелю. Правительство, военный министр, сам Дантон посылали к Дюмурье курьера за курьером с приказаниями высвободить армию во что бы то ни стало и идти на прикрытие Марны. Келлерман, офицер неустрашимый, но слишком впечатлительный, поколебленный настроением Парижа, угрожал покинуть своего товарища из-за его упорства. Дюмурье пробовал оказать на него влияние своим авторитетом, увлекая своим талантом и переходя от угроз к просьбам.

Шалонская дорога была перехвачена, подвоз провианта замедлялся. Генералу досаждали ропотом, который он обращал в шутку: «Взгляните на пруссаков, не больше ли они достойны жалости, чем вы? Они едят издохших лошадей, а у вас есть мука. Делайте хлебные лепешки, свобода послужит им приправой».

Каждый вечер приносил ему из Парижа угрозы мщения. Он отвечал министрам вызовом. «Я буду держать свою отставку в секрете, — писал он, — до того дня, когда увижу бегство неприятеля. Тогда я ее покажу моим солдатам и явлюсь в Париж принять наказание за то, что спас отечество вопреки его воле».

Три комиссара Конвента — Сильери, Карра и Приёр — прибыли 24 сентября в лагерь, чтобы провозгласить там установление республики. Дюмурье не колебался. Хоть он и был монархистом, но чутье ему подсказывало, что вопрос в этот момент заключается не в правительстве, а в отечестве. Притом Дюмурье обладал честолюбием, громадным — как гений, и беспредельным — как будущее. Республика, волнуемая внутри и угрожаемая извне, не могла не вызывать интереса у победоносного солдата, стоявшего во главе армии, которая его обожала. С уничтожением королевского сана высшим лицом для нации становился ее генералиссимус.

Комиссары имели также поручение отвести армию за Марну. Дюмурье попросил у них шесть дней отсрочки и получил ее. На седьмой день, при восходе солнца, французы увидели, что холмы лагеря обнажились и опустели, а колонны герцога Брауншвейгского медленно потянулись между буграми Шампани по направлению к Гранпре. Судьба оправдала настойчивость. Гений одолел численность. Дюмурье торжествовал. Франция была спасена.

При этом известии на всех постах французской армии раздался общий крик: «Да здравствует нация!» Комиссары, генералы, Бернонвиль, Миранда, сам Келлерман бросились в объятия Дюмурье и признали превосходство его взглядов и всемогущество его воли. Солдаты провозглашали его Фабием отечества. Но это прозвище, принятое Дюмурье на время, мало отвечало пылкости его натуры: он мечтал занять в делах внешних роль Аннибала, более подходящую его деятельному характеру и настойчивости его таланта. Роль Цезаря впоследствии могла также соблазнить его в делах внутренних.

XXVIII

Тайные переговоры в армиях — Дантон пытается обуздать революцию — Дюмурье в Париже — Он входит в соглашение с Дантоном

Лагерь Дюмурье в последние дни кампании являлся в одно и то же время и главным штабом, и центром дипломатических переговоров. Сам давнишний дипломат, основательно знакомый с секретами иностранных кабинетов и с глухим соперничеством, которое таится в кажущейся гармонии союзов, Дюмурье завязал отношения — полуочевидные, полускрытые — с герцогом Брауншвейгским, с военным лицами и министрами, которые оказывали наибольшее влияние на решения прусского короля.

Герцог Брауншвейгский не менее Дюмурье желал договориться о продолжении военных действий. Штаб-квартира Фридриха-Вильгельма разделялась двумя интригами: одна старалась удержать короля в армии, другая добивалась, чтобы он удалился оттуда. Доверенное лицо короля граф Шуленберг принадлежал к первой; герцог Брауншвейгский был душой второй. Гаугвиц, Луккезини, Ломбард, личный секретарь короля, генерал Калкройт и принц Гогенлоэ служили намерениям генералиссимуса. Они беспрерывно рассказывали королю, что польские дела важнее парижских беспорядков для его государства и требуют присутствия короля в Берлине, если он хочет получить свою долю в этой большой добыче, которую Россия может поглотить всю. Король возражал на это с твердостью человека, честь которого замешана в великом деле, причем на глазах всего света. Он остался при армии, послав графа Шуленберга вместо себя наблюдать за операциями в Польше, и с этого дня оказался вполне предоставлен влияниям, заинтересованным в замедлении его движения и ослаблении решений. С этого же дня все начало клониться к отступлению.

Герцог Брауншвейгский искал только предлога, чтобы начать переговоры с Дюмурье. Пока он находился позади Аргонна, в десяти милях от Гранпре, этот предлог не мог возникнуть: король Прусский увидел бы трусость или измену в подобных предложениях. Это была одна из причин, побуждавших герцога перейти Аргонн и встать лицом к лицу с Дюмурье. По его мнению, именно Дюмурье держал судьбу французской революции в своих руках. Герцог не мог предположить, чтобы этот генерал захотел служить слепым орудием неистовству анархической демократии.