Cердца трех - Джек Лондон

Случилось так, что в это самое время за одной из колонн, надвинув на лицо шляпу, полусидел-полулежал И-Пун. Впрочем, нельзя сказать, чтобы он очутился здесь благодаря чистой случайности. Хитрый китаец давно уже смекнул, что ценные секреты сосредоточены вокруг судов, куда стекаются, достигнув своего наивысшего выражения, все людские горести, тревоги и волнения. Тут всегда есть надежда случайно выведать какой-нибудь важный секрет. Итак, подобно рыболову, забросившему в море свою удочку, И-Пун следил за истцами и ответчиками, за свидетелями обеих сторон и даже за судебным заседателем и случайной публикой.

За все утро единственным лицом, внушившим хитрому китайцу кое-какие надежды, был оборванный старый пеон; он имел такой вид, словно хватил лишку и теперь вскорости погибнет, если ему своевременно не поднесут стаканчик. Глаза его были тусклы, веки красны, а во всей сгорбленной, жалкой фигуре ощущалась какая-то отчаянная решимость. Когда зал суда опустел, он остался стоять на ступеньках, прижавшись к колонне.

«Почему бы это?» — спрашивал себя И-Пун. Внутри оставались только три самых видных человека в Сан-Антонио — начальник полиции, Торрес и судья. Какая связь могла существовать между ними или кем-нибудь из них и этим спившимся существом, которое тряслось от озноба под палящими отвесными лучами солнца? И хотя И-Пун ничего не знал наверное, он чувствовал, что стоит подождать, пусть даже и очень долго, лишь бы раскрыть эту связь. Поэтому он притаился за колонной, где не было даже намека на тень, и принял равнодушный вид, как будто по собственному желанию принимал солнечную ванну. Старый пеон сделал шаг, покачнулся, чуть не упал, но все-таки ухитрился отделить Торреса от спутников, которые, пройдя несколько шагов, остановились, чтобы его подождать. Они выражали такое нетерпение, точно стояли на раскаленной жаровне — тема прерванного разговора, по-видимому, глубоко их интересовала. И-Пун между тем не пропустил ни одного слова, движения, выражения лица действующих лиц во время диалога, состоявшегося между великолепным Торресом и жалким пеоном.

— Что еще? — грубо спросил Торрес.

— Денег, немного денег, чуточку денег, — клянчил дряхлый старик.

— Ты получил уже больше, чем нужно, — прорычал Торрес. — Уезжая, я дал тебе достаточно денег, чтобы продержаться вдвое дольше. В течение двух недель ты не получишь теперь ни одного центаво.

— Я кругом в долгу, — хныкал старик, весь трясясь и дрожа от жажды алкоголя, пожиравшей его хилое тело.

— У хозяина пулькерии «Петра и Павла», — с глубоким презрением безошибочно поставил диагноз Торрес.

— У хозяина пулькерии «Петра и Павла», — последовало откровенное признание. — И он больше не дает мне в долг. Я не могу получить ни капли пульки в кредит. Я умираю от тысячи медленных смертей без моей пульки.

— Ты свинья, безмозглая свинья!

Какое-то странное благородство отразилось вдруг на лице старой развалины: старик выпрямился и на мгновение даже перестал дрожать.

— Я стар, — заговорил он. — В моих мышцах и в сердце не осталось больше ни капли сил. Желания, которые я знал в молодости, исчезли. Я не способен даже работать, хотя знаю, что работа дает облегчение и забвение. Я не могу даже работать и забыться. Пища внушает мне отвращение и вызывает боли в животе. Женщины — чума для меня. Мне противно думать, что я когда-то желал их. Дети — я похоронил последнего из них десятки лет тому назад. Религия пугает меня. Смерть даже во сне заставляет меня корчиться от ужаса. Водка! О Господи, это единственная радость, оставшаяся мне в жизни. Что из того, что я пью слишком много? Это потому, что мне нужно многое забыть, и потому, что мне осталось так мало жить под солнцем. Скоро тьма вытеснит из моих старых глаз солнечный свет.

Торрес сделал нетерпеливое движение, как бы собираясь уходить. Философствование старика его раздражало.

— Несколько пезо, только маленькую горсточку пезо, — умолял старый пеон.

— Ни одного центаво, — решительно отрезал Торрес.

— Хороше же, — ответил с такой же решительностью старик.

— Что ты хочешь этим сказать? — прошептал Торрес с внезапно зародившимся подозрением.

— Разве вы забыли? — последовал ответ, в котором прозвучала такая странная интонация, что И-Пун сразу задумался: почему Торрес платит этой развалине не то регулярную пенсию, не то жалованье?

— Я плачу тебе, как мы условились, чтобы ты забыл, — сказал Торрес.

— Я никогда не забуду того, что видели мои старые глаза: как ты всадил нож в спину Альфаро Солано, — ответил пеон.

Оставаясь по-прежнему неподвижным за своей колонной, И-Пун, если прибегнуть к метафоре, уже «вскочил на ноги». Солано были знатными и уважаемыми людьми. Узнать, что Торрес убил одного из них, — вот это в самом деле означало подцепить важный секрет!

— Животное! Безмозглая свинья! Грязная скотина! — Торрес в ярости сжимал кулаки. — Ты позволяешь себе так разговаривать со мной потому, что я слишком добр. Пусть хоть одно слово сорвется с твоего пьяного языка, и я отправлю тебя в Сан-Хуан. Ты знаешь, что это значит? Ты не только во сне будешь содрогаться от ужаса перед смертью, но и каждую минуту бодрствования тебя будет терзать страх перед жизнью от одного только взгляда на сарычей, которые наверняка скоро обгложут твои кости. И там тебе уже не будет мескаля, в Сан-Хуане. Ни один из тех, кого я туда отправил, никогда не выпил больше ни капли мескаля. Ну что? Я так и думал. Ты подождешь две недели до того срока, когда я снова дам тебе денег. Если же нет, то ты не выпьешь больше ни капли мескаля, никогда — вплоть до твоего погребения в желудках сарычей! Так и знай!

Торрес повернулся на каблуках и удалился. И-Пун следил за тем, как испанец и оба его спутника спустились по улице и свернули за угол, затем китаец вынырнул из своего убежища. Старый пеон, потеряв надежду опохмелиться, стонал и трясся, время от времени издавая короткие резкие крики. Он весь дрожал, как дрожат в последних судорогах умирающие животные, а пальцы его рвали лохмотья и тело, точно он пытался оторвать от себя множество пиявок. Хитрый И-Пун сел рядом с ним и занялся своим делом. Вытащив из кармана золотые и серебряные монеты, он начал пересчитывать их, позвякивая деньгами, и звон этот отдавался в жаждущих ушах пеона, точно бульканье целых фонтанов водки.

— Твой умный человек, мой тоже умный человек, — говорил И-Пун на своем красноречивом испанском языке, продолжая звенеть монетами, в то время как пеон скулил и клянчил, вымаливая несколько центаво на глоток мескаля.

— Твой и мой — оба умный человек, старик. Твой и мой будет сидеть здесь и говорить друг другу про мужчина, и про женщина, и про жизнь, и про любовь, и про неожиданный смерть, и про злой человек, и про холодный нож в спину. И если твой скажет правильный слово, тогда твой будет пить водки столько, что он потечет через уши и затопит твои глаза. Твой любит выпить, а? Твой хочет выпить сейчас-сейчас? Очень скоро?