Лебединая Дорога (сборник) - Мария Семенова

– Я-то как же? – горько спросил любимую князь Радим. – О себе не печалишься, обо мне хоть помыслила бы. Как без тебя жить смогу?

Была то самая великая жалоба, какую от него слыхали. Но и он Нежелану не уговорил. Обняла, прижала к себе его голову, поцеловала закрытые веки:

– Ты да я дома останемся, дом-то кто оборонит…

С каждого двора доносился железный лязг, перемежаемый вздохами жён… Одно другого заглушить не могло.

Лодка лежала у края камышей, и изогнутые штевни отражались в тихой воде. Видга сидел на вёслах, Смирёнка тащила из воды сеть. Лодка могла вместить и Люта, и Скегги, и Долгождану, и деда с внучком. Но в самое первое плавание ушли только двое. И это никого не обидело.

Сеть Видга тоже сплёл собственноручно, так, как то было принято в Норэгр. Первым такую сеть сплел хитрейший из Асов. Тяжёлые рыбины бились в скрученных кольцах, безуспешно пытаясь освободиться. Смирёнка ловко подхватывала их под жабры и кидала на дощатое дно. Видга, довольный, смотрел, как липла к дереву прозрачно-серебряная чешуя. Его корабль понемногу свыкался с водой. Потом он переводил глаза на Смирёнку. Осенью он заплатит за неё мунд. Конечно, если вернётся живым.

Назад он грёб уже почти в темноте…

Вершины леса затопил мрак, и лишь облака ещё тлели холодным отблеском дня.

Улов беспокойно ворочался под ногами. То тут, то там взвивались в отчаянных прыжках тугие чешуйчатые тела. Смирёнка со смехом бросалась ловить. Лодка раскачивалась, но это её не пугало.

Видга молча слушал её смех и думал о том, что до пожара не слыхал его ни единого раза. Кто там спрашивал мудреца, откуда берутся злые жёны, если все девушки так хороши?.. Тот, спрашивающий, наверняка не слыхал, как смеялась Смирёнка.

И не видел, как вдохновенно орудовал вёслами Видга, сидевший на скамье гребца. И как стремительно летела по меркнувшей реке узкая, хищно вытянутая лодка…

Вигдис дочь Рунольва наточила меч, подаренный ей Харальдом Косматым. Она ещё не разучилась им владеть.

– Если уж Торгейр Левша повезёт на своём драккаре приятелей вендов, то почему бы и Рунольвдоттир не пойти вместе с Виглафссонами…

Халльгрим в ответ посулился запереть жену, если она не образумится.

– Мачту мою сломало ветром, – сказал он ей. – Ещё не хватало теперь остаться и без старухи![1]

Как река, обтекающая остров, войско уходило из дому двумя рукавами… Словене шли берегом, халейги готовили на кораблях паруса: их дорога – дорога лебедей и китов. Звали на корабль и конунга. Но Чурила отказался:

– Негоже. Голове с телом живой быть или погибать.

Урмане трогались в путь на день раньше остального войска. Когда уже всходили на корабли, Халльгрим приметил на берегу высокую седую женщину с распущенными волосами. Она сидела на камне и молча смотрела на готовые отплыть драккары.

Виглафссон совсем не удивился бы, если бы вдруг подлетели два ворона и замерли у неё на костлявых плечах…

– Кто это, конунг? – невольно понизив голос, спросил он Чурилу. Чурила ответил:

– Мы зовём её Помощницей Смерти. Она помогает жене, когда та хочет сопровождать умершего мужа.

Тут Хельги пробормотал что-то сквозь зубы, но что именно, никто не слыхал. Когда конунг попрощался и ушёл, а братья и Торгейр направились каждый к своему кораблю, Халльгрим спросил его:

– Что ты сказал там на берегу?

– Я сказал, – ответил Хельги спокойно, – что, если конунг погибнет, а я останусь жив, старой ведьме придётся зарезать сначала меня. А Ас-стейнн-ки уже потом.

Халльгрим взбежал по веслу и громко велел поднимать якоря. И, как всегда перед дальней дорогой, взял у старого Олава рулевое колесо. Как тогда, в Торсфиорде, он не позволил себе ещё раз оглянуться на берег.

Но только теперь на его корабле, на третьем весле правого борта, сидел не Видга, а Бёдвар Кривой…

Хельги тоже сам правил кораблём, отодвинув Бьёрна в сторонку. И назад, на берег, не смотрел.

14

Солнцеликий Даждьбог пожелал испытать своих внуков задолго до битвы…

Леса вокруг томились, не освежаемые ни ветерком. Самую землю мучила жажда, иссушавшая на корню даже мох. Людей и зверя спасали лесные речушки. Деревья, ходить не умевшие, страдали молча, без стона, даже без шёпота. И лишь ветви тянулись к палившему небу, словно умоляя не губить безвинно…

– Пожара не приключилось бы, – отирали пот опытные мужи. И с тревогой поглядывали на солнце: не заволоклось ли зловещей сизо-дымной пеленой?

Тяжко было, но к Барсучьему Лесу они вышли в назначенный день.

Тут оказалось, что барсучане ещё не забыли, кто летось избавил их от беды. Чурилу встретили так, будто в мерянскую деревню пожаловал сам Бог Кугу Юмо. Шаев сын Шаева, старейшина, отправился показать словенскому кугыже городок, что по уговору достраивали на берегу.

Деревянная крепость, назначенная Халльгримовым урманам, показалась Чуриле равно доброй и для боя, и для мирного житья. Не за страх строили, за совесть. Пока не вымрут в Барсучьем Лесу свидетели побоища, селение из-под кременецкой руки не уйдёт…

Мальчишка Чекленер, ныне кременецкий отрок, на соплеменников поглядывал свысока. Гордясь, показывал прыгающую рысь – княжеские знаки на сбруе коня, на мече, на лёгкой, нарочно для него сплетённой кольчуге. И похвалялся: Бьёрн Олавссон, которого наверняка пришлют в барсучанский городок, вот уже полгода как женат на его, Чекленера, сестре.

Старые меряне, что ещё недавно отмахнулись бы не слушая, теперь внимали ему уважительно. С такой родней поди не посчитайся. Да и повидал он в Кременце, что не каждой седой бороде снилось…

А молодые только слюнки глотали. Двух дней не прошло, как к Чуриле явился Азамат:

– Возьми в войско, кугыжа… С тобой пойти хотим.

За его спиной переминались двенадцать румяных охотников, гордый цвет большого села.

– Беру, – сказал князь. Ибо не бывает лишних рук ни на пашне, ни на пиру, ни на войне…

Ещё несколько дней он отвёл на то, чтобы дать людям отдохнуть, отдышаться после перехода, залечить стёртые ноги. В Барсучьем Лесу он предполагал встретить урман. Но время бежало – Халльгрим не появлялся…

– Узнали коня в рати! – бормотал Верхний конец. – Ушёл, собака, на север к себе ушёл!

Наконец решились подойти с тем к самому князю. Чурила отмолчался. Выждав оговорённый срок, он повёл войско дале, на полдень. И не велел наказывать Видгу, когда он в кровь избил другого отрока, своего ровесника. Тот сглупу сказал при нём, что урман, мол, не след и ждать… Ясно, с чужого языка брякнул. Неразумный отрок тот был из Верхнего конца.

Далеко, далеко назад отступило прощание с домом…

Всякий день Чурила объезжал войско и видел, как ратники мало-помалу втягивались в походный быт. От привала до привала они шли неутомимым охотничьим шагом. Пот, перемешанный с пылью, окрашивал лица и кудри в одинаковую серую масть. На привалах они скидывали с плеч мешки, звякавшие бронями и топорами. Втыкали в землю тяжёлые копья. И река принимала всех подряд, не чинясь, не приглядываясь, боярин или холоп нагишом бросался с откоса!

А перед сном говорили о жёнах. И не удивляло, когда сварливая хозяйка вдруг представала перед умственным оком ненаглядной красавицей, ладушкой, словно впервые увиденной издалека…

Сам князь вспоминал иное.

Не мать, любимую со всей её воркотнёй. Не Звениславушку и даже не маленького сына. Закрывал глаза, и виделся ему отец.

Как стоял он тогда у ворот, высокий, в длинной рубахе, в тёплой безрукавке, гревшей старую спину… Стоял, распрямившись, тяжко налегая на посох. И смотрел вслед сыну. Вслед пыльному облаку, уже скрывавшему идущее войско. Не смели подле него плакать ни жена, ни сноха. Спокойно смотрел старый Мстислав. Пришла пора – пустил птенца с руки в истинный соколиный полёт. И был уверен в крепости его крыл, в силе когтей, в меткости не ведающих промаха глаз.

Знал молодой князь: лучше погибнуть, нежели встать перед ним, позабыв в поле честь.

Обычно он шёл или ехал впереди войска, с двумя-тремя отроками и Нежеланой.

– А боярам верным с полками ехать велел! – скрежетал старый Вышата. – Один обо всём решать восхотел! Колодезник!

Зато сын его Лют при князе состоял неотлучно. Не многие и видели, когда спал… Но даже во сне его ладонь оружия не покидала – попробуй подойди! Однако уезжать от войска ему не приходилось, и Видга частенько поручал ему Скегги, когда княжеский приказ бросал отроков в сёдла.

Скегги он сперва хотел оставить дома… Тот принял приговор без жалобы, но начал вянуть прямо на глазах. Видга понял, как некогда Эрлинг, что это убьёт его вернее вражеских стрел. И сжалился – в самый последний день. Тут-то Скегги расплакался, еле утешили. Неверными руками он совал в мешок свою арфу, а Видга смотрел на его слёзы и уверенно знал, что более их не увидит. Мальчик делался юношей.

Они вместе поехали на Воронке, и тот, сильный, легко нёс обоих. Но конников в войске было немного, и чаще всего шли пешком.