Современная испанская новелла - Хосе Альдекоа

Жизнь в воскресшем электричестве едва теплилась. Неужели нам угрожает новое нашествие мрака? Так не хотелось нарушать заслуженный отдых свечей…

Дождь над нашими головами совсем обезумел. Казалось, он исполняет свирепый ритуальный танец доисторических времен, перенеся вдруг меня в ту эпоху. Я слышал звуки тамтама, я видел магический обряд первобытной охоты. Ронши превратился в жреца, Моника — в дань, израненную каменными стрелами. Бургундофора и остальные с диким ревом гнались за лаиью Моникой, уступы скал окрашивались ее кровью. Покойная Летиция была покровительницей охоты, а мы с Каролой стояли в стороне и наблюдали. Карола улыбалась и плотоядно облизывала губы — толстые губы молодой дикарки.

С возмущенными криками все набросились на Монику, это походило на побитие камнями. Все, кроме Каролы, которая только улыбалась. Моника нечаянно нарушила правила благопристойности (в чем это выразилось — лучше умолчать), и наказание, затем последовавшее, было чрезвычайно сурово. Карательную акцию возглавила Бургундофора, посрамленной Монике оставалось только порыться у себя в карманах — поискать еще мятных карамелек для Фамагусты. Но девочка уже объелась ими, ее мутило, и потому она безжалостно отвергла Монику и ее угощение. Она предпочла Каролу, упорно принимая ее за покойную мать. Конечно, заблуждение это объяснялось тем, что Фамагусту уже клонило ко сну и к тому же Она была совсем маленькой. Тем не менее нельзя было отрицать поразительного сходства между Каролой и Летицией. Только Карола, пожалуй, была красивее Летиции. Красивее уже потому, что нынешней ночью Летиция спала в гробу, засыпанном сырой землей.

Сырая земля засыпала Летицию, бледную и холодную. Безмолвную, беззащитную, одинокую. Даже черной кошки не осталось у ее могилы. Птицы давно умолкли на ветвях вечнозеленых кипарисов. От дождя потускнели ярко — алые шпили церкви Пречистой Девы. Могильщик, закопавший днем гроб Летиции, ночью будет жаловаться во сне на свою безрадостную жизнь. А Летиция останется одна в сырой земле. Много поколений птиц сменится на вечнозеленых кипарисах кладбища. Могильщик сопьется, умрет, и на смену ему явятся другие могильщики, которые тоже будут пить и жаловаться на тяжелую жизнь. Разрушатся шпили церкви Пречистой Девы от жадных неумолимых дождей и времени. А Летиция все будет лежать в сырой земле, ее сояфут черви в сырой земле, она там превратится в прах. Сегодня она, бледная и холодная, еще леяшт нетронутая под корнями кипарисов, под слепыми небесами, под комьями сырой земли. Черви сожрут ее позя! е, и останется только горстка праха в сгнившем гробу, в сырой земле. И спустя много тысячелетий кони апостола Фомы промчатся над этим прахом, над прахом моей Летиции, которая сегодня, бледная и холодная, совсем одна покоится в сырой земле.

Электричество все время мигало. Бургундофора и остальные помирились с раскаявшейся Моникой; восстановив мир, все оживились, и снова зазвучала беседа под аккомпанемент дождя. Поощряемый сочувственной улыбкой герцогини, Валези без стеснения обнимал Луизету. Ильдебранд зубрил урок, Фанни его слушала. Фатима находилась во власти миража: ей мерещились далекие пальмовые рощи, заброшенные мечети, бескрайняя пустыня. Она давно мечтала о панисламистской революции, которая рисовалась ей, как романтический караван верблюдов, шествующий через пустыню лунной ночью. Ксантипа немного успокоилась, когда стало ясно, что шесть дам в трауре сегодня не возвратятся. А Ронши опять стал бить озноб, лихорадка, отпустившая было его, возобновилась. Ронши трясся и просил извинения у своей собеседницы Кристалины, которая очень охотно его простила и живо заинтересовалась его здоровьем, а также его золотыми часами. Однако щедрость не была добродетелью Ронши, и он не догадался подарить часы Кристалине.

Фамагуста приставала к Кароле, требуя рассказать ей сказку. И Карола растерянно озиралась по сторонам, ища помощи. Ее охотно выручила Моника, очень мило рассказав про Аладина и волшебную лампу. Сказку слушали Фамагуста и старая герцогиня, обе затаив дыхание. На кухне хлопотала Сапофрена. О Летиции никто не вспоминал.

Яростный воинственный танец дождя начал затихать. Тучи рассеивались, и теперь капли ударялись о крышу глухо и неторопливо, словно рассказывали что‑то доброе вроде сказки про Аладина. На небе показалась луна, очень печальная и как бы тронутая зеленоватой ржавчиной. Ведь луна из меди, и потому сырость ей вредна. Тучи уходили на запад, в сторону красных готических шпилей церкви Пречистой Девы. Хотя я этого и не видел, но догадывался, что сейчас у стен этой церкви бродят полчища черных кошек.

На всех колокольнях города торжественно прозвучало десять ударов. Они доносились с самого верха — оттуда, где царствуют аисты, и едва нас не оглушили. Испуганная Фамагуста принялась уверять нас, что это гений Аладина подает голос. Герцогиня Бургундофора поддержала девочку, и Моника заметила — впрочем, очень тихо, — что герцогиня похожа на выжившую из ума старуху. Дух противоречия и злоба снова проснулась в Монике; оставаясь безукоризненно вежливой, она третировала Бургундофору, обращаясь с ней, как со слабоумной.

Лунный свет легко преодолел сопротивление окон и проник в комнату, ободрив свет электрический, который перестал мигать и светил теперь как положено.

Аладин стал императором Китая и счастливо зажил со своей Брудульбудур. Фамагуста потребовала сказку про Али Бабу. Герцогиня тоже выразила желание ее услышать, и Монике оставалось только превратиться в Шехерезаду. Но едва она начала, вошла Сапофрена и объявила, что ужин подан.

Шествие к столу возглавила Бургундофора, самая старая и самая знатная среди нас. Все ели с удовольствием и негромко поминали Летицию. За столом Валези лишился возможности обнимать Луизету, и теперь лишь взглядом клялся ей в вечной любви. Словно учитель, радующийся успехам ученицы, Ильденбранд наблюдал, как его Фанни, которая славилась аппетитом, утоляет голод. Обильная трапеза возвратила Ронши здоровье, лихорадка вновь отступила. Прихлебывая вино, он беседовал с Кристалиной, подвергая суровому осуждению все ту же аббатису, и даже выпитое вино его не смягчило. Фатима старалась обратить Ксантипу в панисламистскую веру.

Сапофрена сновала между комнатой и кухней, будто выступала в соревновании кулинаров, где мы были благосклонной и признательной судейской коллегией. Старая Сапофрена знала меня со дня моего рождения и с тех пор вдохновенно и искусно старалась мне угождать. Правда, она не любила слишком многолюдных сборищ и громких разговоров. Наши голоса ее раздражали, и потому при первой же возможности она удалялась в свои владения — к купонной плите.

Фамагуста, бодрствовавшая, пока светила волшебная лампа Аладина, снова задремала и снова приняла, уже полусонная, Каролу за покойную мать. Моника поправила ее, а я побранил. Тогда Фамагуста расплакалась и обещала, что впредь будет паинькой. Карола улыбалась. Мы все на нее взглянули и побледнели. Фамагуста была права: любой из нас мог бы поклясться, что видит перед собой воскресшую Летицию.

Мы смотрели на нее со страхом и молчали. А Карола улыбалась и уже не приводила никаких доводов для оправдания своей улыбки. Да никто из нас и не осмелился бы потребовать от нее объяснений. Мы все понимали, что нарушен некий закон, но ни само это нарушение, ни обстоятельства, при которых оно совершилось, не были предусмотрены ни одним законодательством, а присущее всем нам консервативное чувство такта не позволяло обращаться с вопросами к

Кароле. Консервативное чувство такта и покоряющая красота Каролы.

Никто из нас ее не знал. Она появилась в момент смерти Летиции, назвалась Каролой Марелли, сказала, что доводится покойной родственницей, и как женщина, которая никогда не падает духом, все время улыбалась. А мы прощали ей эту улыбку — прощали ради ее красоты. Карола была изумительно красива: красивее Фанни, красивее Фатимы, Ксантипы, Кристалины, Моники, Луизеты. Может быть, даже красивее Летиции, умершей у меня на руках и похороненной в сырой Земле.

Лишь с трудом освободились мы от наваждения, побранили Фамагусту за то, что она не умеет себя вести, и приговорили виновную без права апелляции к ссылке в постель. Фамагуста завизжала, и ее вырвало мятными карамельками. Кончилось тем, что Сапофрена увела ее из комнаты и после долгих увещеваний кое‑как успокоила. И тогда всеми нами вдруг овладел смех — беспричинный, какой‑то истерический. Потом мы постарались окончательно рассеять свой страх. Моника утверждала, что рот Каролы совсем не похож на рот Летиции: у покойной он был гораздо больше. Я постарался представить себе рот Летиции и не смог. Неужели ее образ уже начинает тускнеть в моей памяти? Когда я целовал Летицию, ее рот мне всегда казался таким маленьким…