Уинстон Спенсер Черчилль. Защитник королевства. Вершина политической карьеры. 1940–1965 - Манчестер Уильям

В Дитчли они были предоставлены сами себе; Ронни Три уехал в свой избирательный округ, а его жена – она была членом женской добровольной службы – вместе с передвижной столовой отправилась в Портсмут, который прошлой ночью подвергся немецкой бомбардировке. За обедом, на котором, по воспоминаниям Колвилла, «господин Гопкинс вел себя очень мило и с достоинством», светская беседа и шампанское способствовали установлению непринужденной атмосферы. Гопкинс рассказал последние новости о герцоге Виндзорском, губернаторе Багамских островов, который недавно встречался с Рузвельтом на борту президентской яхты. Герцог, по-видимому, очень хорошо говорил о короле (факт, тронувший Черчилля), но Гопкинс сказал, что «герцог окружил себя недостойными людьми». Виндзор – забытый, но, увы, не ушедший – водит компанию с пронацистски настроенным шведом; в Америке это вызовет негативную реакцию[705].

Разговор зашел о потребностях Великобритании. Гопкинс, написал Колвилл, предположил, что программа ленд-лиза «вызовет громкие споры, но он испытывает уверенность, что ей обеспечен успех». Затем зашел разговор – вернее, Черчилль его завел – о политике. Черчилль убедительно объяснил Гопкинсу, что социализм никуда не годится, что шовинизм еще хуже и что в сочетание они дают «вариант итальянского фашизма», худшее, что когда-либо было придумано человеком. Черчилль мог не знать, что Гопкинс придерживался левых политических взглядов. Противники президента, консерваторы, ненавидели Гопкинса даже больше, чем Рузвельта. В любом случае Гопкинс приехал не для того, чтобы вести разговор о политических убеждениях[706].

К ужину прибыли гости: маркиза де Каса Мори (Фрида Дадли-Уорд), Оливер Литтлтон и профессор Брекен, который, поговорив с Гопкинсом, сообщил Черчиллю, что Гопкинс сказал ему, что его миссия состоит в том, чтобы посмотреть, в чем нуждается Великобритания. Рузвельт, объяснил Гопкинс Брекену, полон решимости предоставить Великобритании все необходимое для победы. Но Гопкинс не сказал Брекену, что намерения Рузвельта зависели от его (Гопкинса) докладов президенту, что в Великобританию стоит вкладывать деньги. И Гопкинс не сказал, что Рузвельт, чтобы утихомирить своих генералов, проследит, чтобы военная техника, отправленная на первых стадиях ленд-лиза, была устаревшей[707].

В тот вечер в Дитчли обеденный зал освещался только свечами, установленными на люстре под потолком и в настенных бра. В центре стола, покрытого простой белой скатерью, стояли четыре позолоченных подсвечника с тонкими желтыми восковыми свечами. Еда, отметил Колвилл, «в соответствии с обстановкой, хотя я замечаю некоторую попытку быть более умеренными в еде после того, как лорд Вултон [министр продовольствия] подверг резкой критике переедание». Вултоновская критика не распространялась на шампанское Черчилля[708].

После ужина, когда мужчины остались одни, они перешли к делу. Гопкинс отдал дань уважения речам Черчилля, которые, по его словам, «оказали сильнейшее влияние на все классы Америки. Во время заседания кабинета президент распорядился включить радиоприемник, чтобы все могли послушать выступление Черчилля». Его слова «тронули и порадовали» Черчилля. Он сказал, что плохо помнит, о чем говорил летом прошлого года, но его переполняло чувство, что «для нас будет лучше погибнуть, чем увидеть триумф этого самозванца». Когда во время Дюнкерка, сказал Черчилль Гопкинсу, он обратился к кабинету, то понял, что министры хотят услышать от него единственную вещь: что бы ни случилось, они должны продолжать борьбу. И он это сказал[709].

Затем Черчилль завел разговор на одну из двух любимых тем, о будущем (прошлое было второй любимой темой). Он заявил, что после войны не сможет возглавлять правительственную партию, действующую против лидеров оппозиции, которые столь преданно сотрудничали. Он надеется, что национальное правительство будет действовать в течение двух-трех лет таким образом, чтобы усилия всей страны были направлены на общее дело – послевоенное восстановление. Он сказал, что закон о ленд-лизе, с которым он ознакомился утром, заставил его почувствовать, что «мы становимся свидетелями рождения нового мира». Затем он описал будущее, каким оно ему представляется. Социалисты всех стран объединятся, предсказал он, и тогда новый мир станет миром коммунизма и нищеты (в 1945 году, выступая в палате общин, он скажет: «Врожденное достоинство социализма – равное распределение нищеты»). Но если новый мир построят немцы, то там будет править тирания и грубая сила. Он заявил, что Великобритания не стремится к территориальным завоеваниям, а просто хочет вернуть свободу тем, у кого ее отняли нацисты. Он хочет добиться свободы для английских йоменов, которые заслужили право чувствовать себя по ночам в безопасности в своих домах. Он произносил эти слова множество раз за обедами и ужинами в присутствии многочисленных гостей, некоторые из которых, как Колвилл, неоднократно слышали их. Гопкинса не столько интересовало будущее, сколько политические убеждения, но он вежливо слушал Черчилля[710].

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Черчилль спросил, что об этом думает Гопкинс. Колвиллу ответ американца запомнился как «медленный, обдуманный, с паузами… разительный контраст с непрерывным потоком красноречия», который Черчилль излил на присутствующих. Гопкинс, по воспоминаниям Колвилла, сказал, что есть два вида людей: те, что говорят, и те, что действуют. Президент, как и премьер-министр, относятся ко вторым. Гопкинс утверждал, что Рузвельт настойчиво стремится к одной цели – уничтожению Гитлера. В отличие от Колвилла, пересказавшего ответ Гопкинса, Оливер Литтлтон точно запомнил реакцию и слова Гопкинса. «Гарри Гопкинс молчал почти минуту – и каким долгим показалось это молчание, – а затем, с преувеличенно протяжным произношением жителей Среднего Запада, он сказал: «Что ж, господин премьер-министр, я не думаю, что президенту будет наплевать на ваших крестьян». Литтлтон подумал: «Господи, что-то пошло не так»[711].

Гопкинс сделал паузу и продолжил: «Видите ли, мы заинтересованы только в том, чтобы этот чертов сукин сын Гитлер получил по заслугам»[712].

Черчилль, пораженный, «торопливо объяснил, что откровенно говорил и просто хотел, чтобы Гопкинс понял, что мы думаем о будущем. Он согласен с тем, что основной и наиважнейшей целью является уничтожение «этой грязной свиньи».

Что касается будущего, то Рузвельт, по словам Гопкинса, высказал примерно ту же идею, что Черчилль, но Рузвельт отказывается слушать тех, кто слишком много говорит о послевоенных задачах. Любопытное замечание, если учесть, что в своем обращении к нации на прошлой неделе Рузвельт – свидетель, а не участник нынешних тяжелых испытаний – связал помощь Великобритании с видением (своим видением) послевоенного мира. Рузвельт, по сути, объявил о намерении выиграть и войну и мир, несколько высокомерно, учитывая, что Черчилль и Англия сражались в одиночку. Черчилль заслужил право размышлять о будущем (хотя он не сказал ничего подобного Гопкинсу). Затем Черчилль, Гопкинс и остальные гости – с бренди и сигарами – прошли в кинозал, чтобы посмотреть немецкие выпуски новостей. Кадры встречи в марте 1940 года на перевале Бреннер Гитлера и Муссолини, отметил Колвилл, «вызывали больше смеха, чем то, что делал Чарли Чаплин в «Великом диктаторе». Черчилль, всегда уходивший последним, пошел спать около двух часов ночи. Несмотря на нескончаемые монологи Черчилля, Колвилл сделал вывод, что премьер-министр убедил Гопкинса в том, что некоторые члены британского правящего класса были людьми дела, а не слова[713].