Первобытный менталитет - Люсьен Леви-Брюль

Возможно, что затруднение все еще преодолено не полностью. Остается то, что, с одной стороны, какими бы ни были мистические опасности, возникающие от вмешательства белого человека, туземец все-таки обязан ему жизнью, признает это и вследствие этого, видимо, возникает обязательство; с другой же стороны — надо объяснить гнев, иногда даже возмущение и ярость, которую выказывают туземцы по отношению к тому, кто спас им жизнь или оказал очень серьезную услугу, когда они видят, что им не желают давать всего того, что они по этому случаю требуют. Человек с ампутированной рукой, за которым в течение двух месяцев ухаживали на борту судна, занятого ловлей рыбы, требует ружье, не получает его и мстит, поджигая сушильни капитана. Спасенный Крадгинтоном чернокожий, не получив требуемого, бранит его и оказывается в заключении. В большинстве такого рода случаев белые замечают, что туземец не только не проявляет признательности, но становится дерзким и, если осмеливается, угрожает, когда его безрассудным требованиям не уступают. Какому же неодолимому внутреннему давлению он подчиняется, чтобы столь вызывающе относиться к европейцу? Это станет понятным только тогда, когда мы спустимся к самым глубоким слоям его коллективных представлений и чувств, причем с риском почти непременно исказить их, если мы станем описывать их в четких терминах в то время, когда сам он видит и выражает их в действиях, никогда не определяя их в своем мышлении и не выражая в понятиях.

Как известно, первобытный менталитет не представляет себе ни жизнь, ни смерть, ни личность индивидов так, как это делаем мы. Для данного индивида жить — означает быть в настоящее время включенным в сложную сеть мистических сопричастий с другими членами, живыми и мертвыми, своей социальной группы, с группами растений и животных, рожденных этой же землей, с самой землей, с оккультными силами-покровителями всего этого целого, а также с более частными целостностями, к которым он принадлежит еще более тесным образом. В момент, когда он вот-вот умрет от голода, холода, болезни или утонет, вмешательство европейца, возможно, спасает ему жизнь в европейском и совершенно объективном смысле слова, — и это все, что мы видим. Ускользает же от нас то, что в это самое время такое вмешательство подвергает его жизнь опасности, но уже в туземном и мистическом смысле слова. Действительно, кто знает, не рассердит ли оно прежде всего оккультные силы, вызвавшие «несчастный случай», и — самое главное — не оттолкнет ли оно от него те силы, чье постоянное покровительство оберегает его от угрожающих со всех сторон опасностей, от бесконечного множества зловредных духов! Белые — это могущественные колдуны; от них самих и всего им принадлежащего исходят мистические влияния несокрушимой силы. Подвергающийся им туземец оказывается в силу этого отрезанным от тех сил, без которых он не может жить. Итак, следует опасаться, как бы отныне не оказались ослабленными и, может быть, разорванными необходимые для него сопричастности. В каком положении окажется туземец, если, с одной стороны, в результате медицинского лечения белых, пребывания у одного из них — в больнице или на судне, «спасения» одним из них от несчастного случая он потеряет расположение невидимых сил, без которых он — ничто, и если, с другой стороны, белый, вызвавший это неприязненное отношение, перестанет им интересоваться?

Ему угрожает тогда невыносимая изоляция, которая для туземца хуже смерти. Будет так, как если бы белый, непоправимо скомпрометировав туземца, подвергнув опасностям то, что можно назвать его личным мистическим статусом, затем покинул бы его. Занимаясь им, давая ему кров и пищу, помещая его в больницу или спасая его, белый возложил на себя бремя. Он взял на себя ответственность, он вовлечен. Без сомнения, он знал, что делал. «Отныне вы — мой белый, — сказал Маккензи человек, которому он врачевал страшную рану на лице, — и именно к вам я всегда стану приходить с просьбами». Это означает: «Вы — мое прибежище в будущем, моя поддержка, и я вправе рассчитывать на вас, чтобы компенсировать то, во что ваше вмешательство обошлось мне со стороны мистических сил, от которых зависит жизнь моей социальной группы и от которых и я раньше зависел вместе с ней».

Как хорошо отметил Элсдон Бест, туземец, лишенный необходимой ему мистической атмосферы, пытается найти ее эквивалент у европейцев[45]. Необходимо, следовательно, чтобы тот, кто по собственной инициативе так глубоко вторгся в жизнь туземца, дал ему все, что он просит, и необходимо также, чтобы его щедрость не иссякала и в будущем. Если же он уклоняется, отказывается, то это хуже, чем скупость. Это — нечто вроде отказа исполнить свое священное обязательство, это предательство, почти убийство, и считающий себя жертвой туземец пойдет, если у него достанет отваги, на любые крайности.

Если дело обстоит таким образом, то туземец в этом положении отнюдь не чувствует себя обязанным белому. Напротив, у него появляется острое ощущение ответственности, которую принял на себя по отношению к нему белый. Туземец, следовательно, ни «неблагодарный», ни «безрассудный», каким он непременно покажется тому, кто вылечил его, спас ему жизнь, кто испытывает сознание оказанной ему великой услуги, часто совершенно бескорыстно, из чистой человечности. Остается пожелать, чтобы эта человечность не ограничивалась перевязкой его язв, а пыталась бы, движимая чувством симпатии, проникнуть в тайники этого не умеющего выразить себя сознания.

Глава XIV

Заключение

I. Главным образом мистическая основа первобытного менталитета. — Трудность постичь и выразить его средствами наших концептуальных по характеру языков. II. Как первобытный человек представляет себе причинность, например, причину беременности и зачатия. III. Практическая ловкость и умелость первобытного человека в определенных случаях. — Его изобретательность и сноровка. — Чем они объясняются.

I

Из предшествующего анализа фактов, а его можно было бы без труда подкрепить и многими другими, лишний раз следует, что первобытный менталитет является в своей основе мистическим. Эта главная черта целиком пронизывает то, как он судит, чувствует и действует. Из этого проистекает величайшая трудность понять его и следовать за ним в его проявлениях. Беря за начальную точку чувственные впечатления, которые и у первобытных людей, и у нас похожи друг на друга, первобытный менталитет совершает резкий поворот и встает на путь иной, нежели наш, и вскоре мы оказываемся сбитыми с толку. Если мы стараемся догадаться, почему первобытный люди делают или не делают того-то, каким предубеждениям они подчиняются в данном случае, какие причины вынуждают их соблюдать какой-либо обычай, то у нас есть все возможности обмануться. Мы найдем «объяснение», которое будет более или менее правдоподобным, однако ложным в девяти случаях из десяти.

Примером тому служат африканские ордалии. Интерпретировать их как имеющие целью обнаружить виновного, видеть в них нечто вроде судебной процедуры по аналогии с божьими судами средневековья или даже с ордалиями античной Греции, менее, впрочем, от них далекими, — значит обречь себя на полное их непонимание и поражаться, как это в течение веков делали миссионеры в Западной или Южной Африке, непостижимой нелепости бедных негров.

Однако если проникнуть в то, как думают и чувствуют туземцы, если дойти до понимания тех коллективных представлений и чувств, которые определяют их поступки, то в их поведении не оказывается более ничего нелепого. Напротив, оно является их законным следствием. С их точки зрения, ордалия — это нечто вроде реактива, который один только и способен выявить ту злую силу, которая, должно быть, воплощена в одном или нескольких членах социальной группы. Только это испытание обладает необходимым мистическим свойством, чтобы уничтожить эту силу, или, по меньшей мере, лишить ее способности вредить. Из-за страха вызвать многочисленные несчастья и смерти туземцы, следовательно, ни за что не могут отказаться от него, а упреки белых кажутся им неуместными в той же степени, в какой их собственный образ действий выглядит безрассудным в глазах белых, пока те не дошли до понимания причин такого поведения.

Не столь трагично, но не менее поучительно рассмотренное нами недоразумение в связи с тем медицинским уходом, который первобытные люди получают со стороны европейцев. Для того, чтобы рассеять его, необходимо выявить те представления, которые составляют себе туземцы о болезни и излечении, о лекарствах и режиме, которые предписывают им «белые доктора», о тех последствиях, которые они испытывают, подчиняясь им, и т. д. В самом основании этих столь отличных от наших представлений нужно найти целиком мистическую концепцию сопричастности и причинности, на которой покоится первобытный менталитет.