Проклятие рода - Шкваров Алексей Геннадьевич

- Что ты сказал? – Отец не верил своим ушам.

- Ты слышал отец и наизусть помнишь почти весь Ветхий Завет. И ты и я знаем, кем была моя мать. – В голосе Андерса звучала одновременно и твердость и неподдельная горесть. Он захлопнул раскрытую тетрадь, аккуратно закрыл Библию, водрузил локти на пульт, крепко сцепил пальцы в замок и со вздохом оперся на них головой.

Пастор вспыхнул, хотел накричать на сына, даже влепить пощечину: «Не смей так говорить о…!», но из него словно выпустили весь воздух, он наклонился к столу и закрыл лицо руками. Листок бумаги вспорхнул и, покружившись, безжизненно опустился на пол. В комнату тихо вошла служанка с кувшином вина и свинцовыми бокалами, встревожено посмотрела на обоих, выставила все принесенное на стол, и также беззвучно удалилась.

- Человеческая память… хранительница мыслей, которые не дают нам покоя… он все знал о своей матери… блудница… он ее так и назвал… значит, все это время он так о ней и думал… почему? Мы забываем зло нам причиненное, прощаем врагам нашим обиды, можем с легкостью позабыть о добре для нас сотворенном… Или она была ему плохой матерью? Я же ничего не знаю о жизни Андерса от его рождения до встречи со мной, кроме его достижений в учебе… Сообщив ему о смерти Илвы я ни разу не удосужился поговорить с ним на эту тему… поинтересоваться, что у него в душе… что их связывало или наоборот, что отталкивало друг от друга, мать от сына или сына от матери… я упивался собственным счастьем и забыл совершенно о ней… и при этом продолжал молиться за нее, совершенно упустив то, что мы трое связаны незримыми нитями, я упустил Андерса из этого треугольника мироздания, в центре которого и есть всевидящее Божие око. Ты не имеешь права ее судить! – Не понимая голову, пастор глухо выдавил из себя вслух последнюю фразу.

- А я и не сужу, отец. Я лишь называю все своими именами. Разве не об этом говорится почти в каждом псалме, для которых я составлял суммарии? Разве твой собственный пример тебя ничему не научил?

- Это был мой грех! – Иоганн резко вскинул голову и посмотрел на сына. Тот пребывал в прежней позе и рассуждал совершенно спокойно, словно перед ним был не пульт, а кафедра, с которой он монотонно читал лекцию отцу-студенту:

- Какой твой грех, отец? В том, что ты нарушил целибат? Так к этому шла наша нынешняя церковь. Ты полюбил блудницу и в этом твой грех? Но сердцу не прикажешь, ибо им руководит Господь, а пути его неисповедимы. Я бы мог предположить, что тобой тогда руководила похоть, но твоя любовь к женщине, которую ты сохранил всю жизнь, (я же слышу, как по ночам ты молишься о ней), была истинной и давно искупила все твои грехи, ибо стала почти святой, а не вожделенной. Все твои поступки это подтверждают. Я бы мог в чем-то усомниться, если б не встретил тебя, не разглядел за эти годы, что ты за человек. Я бы усомнился, если б ты не вернулся за ней в тот трактир, не забрал ее оттуда, не перевез к себе, не венчался с ней… грех для монаха, но святость уз брака и любви для мужчины и священника. И после ты не смог связать свою жизнь более ни с одной женщиной, это еще одно тому подтверждение. Я восхищаюсь и горжусь тобой, отец, ибо тебя вела любовь, которую нам завещал Господь, простивший и наставивший на путь истинный раскаявшуюся блудницу! Твой грех давно искуплен.

- Боже! Откуда он знает все эти подробности? Неужели от матери… - мысли метались и никак не могли сосредоточиться.

- А она работала обычной шлюхой… (Слово прозвучало для пастора так словно по душе прошлись наотмашь плетью, но больнее было другое - с каким равнодушием он произнесен его.) … ты был для нее всего лишь одним из многих посетителей этого трактира… хотя, думаю, необычным, ибо таких, как ты, отец, один на миллион. Ты полюбил ее, (а ей нужна была твоя любовь, не думал?), привез к себе, хотел спасти от блудной жизни, вспомнив Христа. Она отблагодарила «по-своему», по-другому они со своей старухой не умели - украла у тебя деньги, украла у церкви дарохранительницу и подсвечники, продала все и вернулась к матери, чтобы родить меня… вышла замуж, не думая ни о какой верности этому несчастному отчиму Олле, изменяла ему со многими… с последним долговязым они состряпали донос, по которому чуть было не казнили безвинных людей… список внушительный - итог закономерный. Ее смерть – расплата, воздаяние за грехи. Но положение вещей не меняется. Ты – мой отец, и я горд этим. Моя мать – блудница, и я стыжусь этого. Об остальном сказано здесь. – Андерс кивнул на Библию. - Я не могу идти по твоим стопам, как бы мне этого не хотелось. – Он замолчал и опустил голову.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

- Откуда ты все это знаешь? – Вырвалось из груди.

- С малых лет, отец, я слушал их пьяные перепалки с Олле и со старухой. Один раз спросил, она ответила, что мне все показалось, и что я не так все понял. Я видел, что она лжет и больше не спрашивал. – Глухо ответил сын, не поднимая головы.

- Стыд… вот что его мучает… стыд, который зависит не от него… это ощущение не уходит, не стирается, не тускнеет, не меркнет и не превращается в прах. Оно жжет. Почему? Ведь для него она умерла. На его сердце все это время лежал камень, которого я не заметил. Камень отчуждения от своей матери и стыда за нее. Если с юных лет он знал все о ней и ее жизни, то она для него не была положительным по сути, но все-таки светлым пятном в жизни, ибо любой ребенок, пребывая в бессознательном возрасте, тянется к той, которая его родила и выкормила грудью, но сын взрослел, детская привязанность сменялась пониманием, и с годами ее образ мрачнел и приобретал все больше отрицательных черт, что привело Андерса к окончательному заключению, которое он сегодня озвучил. Я ему заменил мать и сравнение не в ее пользу, а наоборот. Его тянущаяся к познанию душа была словно ненасытная печка, в которую я радостно швырял все новые и новые поленья мудрости, но воистину, умножая познания, мы умножаем скорбь. Пылающий очаг раскалил камень на душе, и жар стыда стал невыносим. Как помочь сыну преодолеть этот стыд, избавиться от него? Ну же, Веттерман, где вся твоя хваленая ученость, где твои мудрые греки и римляне, что сейчас подскажут тебе дальнейшую логику рассуждений?

Отец и сын молчали. Наконец, Иоганн поднял голову и глухо сказал:

- Сынок! Сядь за стол. Хочу поговорить с тобой.

Их взгляды, полные слез у обоих, встретились. Андерса как-то передернуло - от тех слов, что он произнес, от сочувствия к отцу, от собственных страданий, от нежелания говорить на тему матери, он понимал, что речь сейчас пойдет о ней, и от того, что он не может отказать отцу в его просьбе. Сын оторвался от пульта, прихватив с собой Библию и тетрадь, подошел к столу, аккуратно положил все это перед собой, как бы отгораживаясь Священными текстами от Иоганна, и опустился на скамью напротив.

- Выслушай меня, сынок. Хотя бы из уважения ко мне. – Андерс кивнул как-то обреченно, что не укрылось от пытливого взора отца.

- Я хочу предложить посмотреть на все иначе, с другой стороны. Это твое дело прислушаться ко мне или нет. Но я хочу, чтобы ты понял – мы не можем знать всего, даже того, во что верим. Ты упомянул псалмы… тогда и я тебе напомню… 21-й… Она не просто тебя родила, это Он вывел тебя из чрева матери твоей, вложил в тебя упование у груди матери и на Нем ты утверждался, выходя из утробы. И мать тебе была выбрана не случайно, ибо Он испытал ее чрево, прежде чем она родила тебя на свет, гласит 7-й псалом Давида. Это к слову о твоем рождении. Теперь о ней… Ты говоришь блудница… Нет, я помню, ты уже ссылался на то, как Христос, наш Спаситель, обошелся с иерусалимской женой, я хочу поговорить с тобой о другом. Ты никогда не задумывался, как устроено общество? Есть короли, князья, светская власть, есть клирики, вроде меня или самого доктора Лютера, есть купцы, что живут сейчас рядом с нами, есть солдаты, которые воюют во имя чего-то, есть крестьяне, сеющие хлеб, пасущие скот, от которых мы имеем продукты и вино, что стоит сейчас перед нами, а есть люди, которых мы в большинстве своем сторонимся, обходим стороной, отвергаем – преступники, воры, блудницы, еретики, бродяги и нищие или больные, не излечимыми болезнями, проказой, например. Все наше общество – стадо, где есть свои пастыри, поводыри, сторожевые псы, обычные овцы и заблудшие овцы, которые вдруг становятся отверженными. Они родились такими? Изначально греховными? Они не устраивают общество, и поэтому оно их отвергает, изгоняет? А кто решает, кому состоять, а кому быть изгнанным? Кто вообще пастырь, а кто стадо? Что делать отверженным? Приспособиться и жить той жизнью, на которую их обрекли? Может ли общество впустить их назад? Зачем? На подобных примерах очень удобно учить, устрашать оставшихся. Если отверженных становится слишком много, то их можно казнить и сжигать на кострах. А ведь мы не знаем, что происходит внутри этих людей, даже если это самый отъявленный преступник, кровожадный убийца, что у него в душе, почему он совершал свои злодеяния, какие причины привели к грехопадению, для нас тайна, что он переживает, насколько раскаялся, изменился…, быть может, мы бы совершили нечто гораздо более страшное, оказавшись на его месте, пришли бы к худшему нравственному падению. Но не мы ли, не наше ли стадо, пастыри, псы или овцы, своим отвержением подтолкнули его к безвыходности совершения греха? А имели ли мы право изначально отвергнуть? Имели ли после право не заметить его раскаяния? Блаженный Августин, в чьем братстве я состоял, (как, между прочим, и доктор Лютер), учил нас, что все существующее есть Воля Всемогущего Творца. Упорство во зле и закономерная гибель произведение той же Божественной Воли, предопределяющей одних к добру и спасению, других к злу и погибели. Зло не некая сила, существующая сама по себе, а ослабленное добро, необходимая ступень к высшему пониманию добра. Мы видим несовершенство, но оно является частью общей гармонии мира и свидетельствует о принципиальной благости всего сущего. Бывает и так, что мучащее человека зло, в конце концов, оборачивается добром для него. Без зла, мы бы не знали добра. Всякая природа, которая может стать лучше – хороша! Сила, которая определяет спасение человека, есть Божия Благодать. Она имеет всеобщий характер и дается всем, но не все способны ее принять.