Сексуальная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно

– Ты права, Джиневра. Бабушка, пусть ты давно умерла и я не имею права проявлять к тебе неуважение, но сейчас с радостью залепила бы тебе пару пощёчин: одну – за то, что ты написала, другую – за то, что подумала.

– Ещё на дуэль меня вызови! О, смотрите, наш Дон Кихот с копьём наперевес мчится защищать этого молокососа Танкреди!

– Да замолчи ты уже! – воскликнула Ада, с такой силой захлопнув дневник, что Джиневра прыснула в кулак:

– И кто из нас ещё ранимый, тётечка? Давай-ка продолжим чтение, потому что сюрпризы ещё не кончились. Обещаю, ты будешь отомщена. Осталось всего несколько страниц: похоже, дневник заканчивается смертью прадедушки, и вот как раз в самом конце... хотя ты и сама увидишь!

Донора, 16 января 1919 года

Как только война закончилась, Танкреди сразу выздоровел и вернулся в университет. Я не стану это комментировать, пусть каждый думает что хочет.

Между тем у нас родилась Инес. Она вполне здоровая и крепкая, ей теперь уже почти два года. В этот раз Гаддо на несколько месяцев оставил меня в покое, а когда вернулся в мою постель, его былой пыл и нетерпение поугасли. Боюсь, что это не старость, – наверное, он завёл себе другую женщину, которая удовлетворяет его лучше, чем я, и даже научила новым фокусам, которых я, как обычно, и представить себе не могу: например, что можно привязать его за запястья к спинке кровати шёлковым шнурком. Я сгораю от ревности, устраиваю ему допросы, слежу, куда и на сколько он уходит. Мы постоянно ссоримся. Недавно нашла светлый волосок на воротнике его пальто, а он обнаружил, что я оплатила Гаэтано Арреста учёбу в колледже, и теперь попрекает тем, что меня больше интересует какой-то побирушка, чем его родной сын Танкреди. Когда я слышу, как он называет «побирушкой» моего брата, незаконнорождённого, но всё-таки Феррелла по крови, то бешусь от ярости, а тайны раскрыть не могу. И мы снова ссоримся. Гаддо всё чаще проводит ночи вне дома и отказывается рассказывать, где был.

Донора, 3 апреля 1921 года

В прошлом месяце мы схоронили тётю Эльвиру. Гаддо думал, что её имущество достанется мне, но она разделила всё среди племянников мужского пола, а нам не отписала ничего. Очень жаль: мне хотелось бы добавить к накопившимся у меня семейным драгоценностям, которые перейдут по наследству нашим детям, ещё что-нибудь принадлежавшее моей семье. Гаддо смеётся и говорит, что происхождение денег не имеет значения. Он придерживается странной теории, что наследство сродни краже и что заработанное человеком после его смерти должно не передаваться его детям или другим родственникам, а «реституироваться», возвращаться государству и использоваться для общественных нужд. Что каждый ребёнок при рождении должен иметь одинаковые со всеми остальными статус и имущество, независимо от того, к какой семье он принадлежит, а все привилегии знатных родов нужно отменить. Уверена, он говорит это только чтобы смутить слушателей и не намерен лишать наших детей наследства.

А дети растут. Диего – моё утешение, но он так редко бывает со мной! И потом, мои дети поголовно влюблены в Танкреди. Когда их сводный брат, который наконец получил диплом, приезжает на каникулы, они просто глаз с него не сводят. Девочки ссорятся за право сидеть у него на коленях, хотя обе старшие теперь уже совсем большие, Диего во всём ему подражает. Гаддо, когда Танкреди здесь, тоже проводит больше времени дома. А я ревную его к Армеллине, с которой мой муж, как обычно, излишне почтителен, принимая во внимание, что она всего лишь прислуга. Но он ведь теперь симпатизирует русским революционерам, этим жестоким животным, убившим всю царскую семью, и считает, что дворянин, происходящий из древнего аристократического рода, ровня крепостному крестьянину.

Донора, 20 мая 1921 года

Теперь у меня нет сомнений, что Гаддо нашёл себе любовницу, которую, как я подозревала, он так часто посещает, но в существовании которой не была уверена. В прошлый четверг в ворота, что в глубине сада, посреди ночи постучался незнакомец. «Позови донну Аду, – сказал он старому Прото, который спал в сарае и отпёр ему калитку. – Скажи, пусть скорее одевается и идёт со мной».

А чтобы я поняла, кто меня зовёт, он показал хорошо знакомое мне кольцо с печаткой: Гаддо всегда носил его на пальце. Поэтому я оделась и в сопровождении садовника и старшей горничной, Винченцы, последовала за незнакомцем по пустынным улицам. Мы остановились у двери какого-то скромного домика в одном из переулков старого города. Лестница была погружена во мрак, но на третьем этаже горел тусклый свет, и я узнала эту квартиру: там работает третьесортная швея с континента, которая обшивает горничных моих кузин. Пару лет назад я тоже заказала у неё сорочек и фартуков для прислуги, но результат меня не устроил.

И вот она стоит у двери, растрёпанная, в слезах, с обнажённых веснушчатых плеч сползает шаль, и бормочет, завидев меня: «Врача я не звала, я бы себе такого никогда не позволила. Уж Вы сами решайте, что делать».