Бог Гнева - Рина Кент

трусит. Ее взгляд становится еще более вызывающим.

— Ты используешь меня по неправильным причинам. Почему я не могу сделать то же самое?

— По неправильным причинам?

— Ты думаешь обо мне как о собственности, не так ли? Кто-то, кем ты можешь владеть, кого ты можешь контролировать и чью жизнь ты можешь диктовать. Ну, а я думаю о тебе как о члене, который каким-то образом знает, как меня трахнуть.

Эта маленькая...

Я делаю глубокий вдох, чтобы не дать себе действовать в соответствии со своими убийственными мыслями.

— Ты действительно принадлежишь мне, Сесилия. Каждый последний гребаный дюйм тебя. Привыкнешь ты к этому или нет. Будешь ли ты бунтовать или нет, факт остается фактом — ты шлюха моего члена. Ты моя шлюха.

Ее губы дрожат, становясь бледнее, и я не хочу смотреть на нее. Не сейчас, когда она борется с демонами, частью которых являюсь я.

Которые, как она уже поняла, являются моей частью.

Я отпускаю ее так мягко, как только возможно в данных обстоятельствах, и иду в ванную, чтобы привести себя в порядок.

Когда возвращаюсь с мокрым полотенцем, она все еще лежит на спине, ноги раздвинуты, бедра блестят от наших оргазмов, ее сиськи и живот окрашены моей спермой.

Мгновенная эрекция.

Блядь.

Сесилия не протестует, пока я вытираю ее. Все это время выражение ее лица остается пустым, и она делает вид, что ей неинтересны мои прикосновения, пока я переворачиваю ее, как куклу.

Однако непроизвольная дрожь и довольные звуки, которые она издает время от времени, выдают ее.

Однако она не смотрит на меня. Ни когда я разжигаю костер, ни когда передаю ей бутылку с водой, ни когда приношу нам одеяло.

Она думает, что это для нее, и начинает брать его, но я хватаю ее за руку и притягиваю к себе так, что мы оба оказываемся под ним.

Когда она пытается отстраниться, я притягиваю ее ближе к себе, так что её обнаженное тело прижимается к моему.

Я чувствую, как она напряглась, и приподнимаю ее подбородок, чтобы заглянуть ей в глаза. Она хмурится, и в них появляется замешательство, значит, она не отключилась. Она в безопасности.

Неохотно я отпускаю её и смотрю на огонь.

— Что это было? — шепчет она в тишине. — Почему ты так на меня смотрел?

— Как?

— Как будто ты искал... призрака.

Полено потрескивает, пожираемое пламенем, и я предлагаю ей маленькую правду.

— Может быть, так и было.

Она еще больше расслабляется в моих объятиях, и я наслаждаюсь ощущением того, что она немного ослабила свое сопротивление.

— Это связано с тем, что я отключаюсь?

Я киваю.

— Ты знаешь многих людей, похожих на меня?

— Только одного, — я молчу, пока она смотрит на меня своими пытливыми глазами, но я не смотрю на нее. Я не могу. Не сейчас. — Моя мама.

— Что с ней случилось? — ее голос мягче, чем тишина, даже когда она нарушает ее, наносит удар и отказывается оставить рану в покое.

— Почему ты думаешь, что что-то случилось?

— В таких ситуациях всегда что-то происходит. Люди по-разному справляются с травмой. Одни интернализируют ее, другие выражают, но факт остается фактом: шрамы останутся навсегда.

— Значит, ты признаешь, что у тебя есть шрамы.

— Я никогда не отрицала того, что они у меня есть.

— Значит, ты просто скрывала их.

Из нее вырывается длинный вздох.

— В прошлом скрывала. А теперь нет.

— Почему?

— Мама всегда говорила мне, что если я приму свои шрамы, то буду чувствовать себя более комфортно в своей коже. Я хочу чувствовать себя комфортно в своей коже больше всего на свете. Я хочу, чтобы моя голова перестала мучить меня прошлым.

Дрожь проходит по ее телу, и она прижимается ближе ко мне, как будто я — ее безопасное место. Я кто угодно, только не гребаная безопасность, но сейчас я хочу быть для нее убежищем.

— В любом случае, — она прочищает горло. — Твоя мама, должно быть, прошла через определенные обстоятельства, чтобы дойти до этого момента.

— Когда я был маленьким, она часто испытывала душевные трудности. Иногда она была лучшей матерью на свете — учила меня всему, танцевала со мной, играла, наряжала меня и даже учила чему-то. В другое время она становилась призраком. Это не было временным, не длилось несколько минут или часов. Это продолжалось несколько дней подряд. Она смотрела на меня и видела сквозь меня. Я звал ее, а она меня не слышала. Она говорила, но слова не выходили. Как будто она была заперта в пространстве, до которого я не мог добраться.

Сесилия придвигается ближе, и трение ее кожи о мою заставляет меня почувствовать глубокий бунт. Не против нее, а против самого себя за то, что я никогда не мог забыть эти фрагменты своего детства, хотя это было очень давно.

— Ей стало лучше? — спрашивает Сесилия с легким состраданием. Не жалостью.

— Со временем. Я не видел этого призрака с тех пор, как она была беременна Анникой. Это было девятнадцать лет назад. Разве не странно, что у меня до сих пор сохранились яркие образы тех времен?

— Это не странно. На самом деле, это совершенно нормально. Тебе было сколько? Пять? Шесть? Ты был ребенком, и у любого ребенка, подвергшегося воздействию такого рода образов, возникнет сильная реакция, которая будет усиливаться по мере взросления. Наше восприятие прошлого во многом зависит от нашего душевного состояния во время того или иного события. Любой тип травмы может изменить не только наши воспоминания, но и наши перспективы и личность.

— Ты проводишь психоанализ? — я улыбаюсь ей. — Это меня заводит.

Она игриво толкается в мою грудь и качает головой.

— Тебя все заводит, согласно твоей логике.

— Только когда это касается тебя. Не моя вина, что ты самый сексуальный человек на свете.

По ее лицу поползли красные пятна, и она потерла переносицу, прежде чем прочистить горло.

— Дело в том, что это не твоя вина, что ты так относишься к тому, что случилось в твоем детстве. Но и твоя мать в этом не виновата.

— Как это она не виновата? — я медленно закрываю глаза и на мгновение открываю их снова. — Она родила ребенка, о котором не могла заботиться.

— Это неправда. Ты сказал, что она заботилась