Одинокая леди - Гарольд Роббинс

— Ты меня, видимо, просто не слышал. Я говорю не о деньгах. Я пытаюсь втолковать тебе, что не очень хотела бы валяться со всеми даже ради дела. Вот и все. Ты это можешь понять?

— Я понимаю тебя. И я согласен с тобой. Но поскольку ты так или иначе это регулярно делаешь, то я не могу понять, почему в данном случае ты устраиваешь вокруг этого такой большой хиппеж?

— Мне не пришлось ложиться ни с кем, чтобы издать книгу. Так почему я должна делать это, чтобы снять свою картину?

— Во-первых, они еще не сняли картину, не так ли? — сказал старый мудрый человек и улыбнулся, подчеркивая разницу между намерением и свершившимся фактом.

Она хотела было возразить, но он не дал ей ничего вставить и предостерегающе поднял руку.

— Выслушай меня, а потом можешь говорить. Прошло почти три года, как они купили право на книгу. За это время они сделали два сценария. Оба никуда не годились, и поэтому до сих пор нет картины. Не говори мне только, что книжка отлично распродалась, что продано сорок тысяч в твердом переплете, сто тысяч в клубном издании и миллион в карманном издании. И что по радио и телевидению показывали пятьдесят постановок, и что журнал «Тайм» поместил на обложке твой портрет «Женщина — писатель года». Я все это знаю, и ты знаешь, и киностудия это знает. Что еще киностудия знает, так это совсем немного, а именно: все это произошло три года назад. Потом были и другие книги — насколько я помню, не ты одна писательница в стране, есть и другие. И поверь мне, они предпочли бы не заклиниваться на твоей, трехлетней давности книге, а начать заново, с новой книгой, чем вгонять деньги в старую, тем более, что уже дважды терпели на ней фиаско.

Ты мне тут говорила, что именно тебе придется делать, чтобы подтолкнуть картину в производство, так? Позволь же тебе сказать, что пришлось для этого сделать мне. На протяжении всего последнего года, когда ты раздавала свои перепихоны направо и налево без всякой пользы, я умащивал, завтракал и подлизывался ко всем на киностудии, кто мог бы хоть как-то повлиять и помочь продвижению твоей картины. Слава Богу, что мне удалось в конце концов оживить ее и вернуть в список намеченных к производству картин. Мне удалось уговорить их передать ее Каслу, одному из ведущих продюсеров. Потому что, хотя я и знаю, что он жулик и ходок по бабам, но я знаю еще и то, что он, взявшись, сделает! И еще — он не только сделает, но и найдет способ заставить их довести дело до конца. Хорошо. Он все устроил. И теперь, видите ли, ты возмущаешься! А? Как это вам нравится? Я вот что тебе скажу. Я старый человек. Мне нет необходимости работать так много. Скоро я вообще передам свою контору молодому помощнику.

Не хочешь делать картину? Ради Бога, слова не скажу. Книга твоя, жизнь твоя, деньги твои. Лично я могу считать себя богатым человеком. Мне все это уже не нужно. Все, что я получаю, — это десять процентов, — он грустно вздохнул и покачал головой. — Так что иди-ка ты себе домой, отдохни, успокойся. Мы с тобой останемся друзьями. Ты напишешь новые книги. Я заключу на них новые контракты. Но все это в действительности будет не так-то уж и весело. А ведь могла бы получиться очень хорошая картина, — он опустил, наконец, руку и сказал:

— Теперь можешь говорить.

Но вместо того чтобы хоть что-то ему ответить, она стала истерически хохотать.

— Я сказал что-нибудь очень смешное?

— Нет, просто внезапно все показалось мне совершенно ирреальным.

— Тогда позволь мне вернуть тебя в реальность, — и его голос стал резким, даже злым. — В нашем деле есть только одна истина. Она всегда была и всегда будет. Она очень проста — снять картину. Всего-навсего. Ничего больше. Но и ничего меньше. Снять картину. И мне наплевать, что ты станешь делать, с кем спать, с кем не спать. Мне наплевать даже, если ты соберешься переделать мир. Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, но первым делом ты должна взглянуть правде в глаза.

Снять картину. Это единственное, что ты можешь сделать, чтобы оправдать свое существование. Если ты ее не снимешь, — ты всего лишь еще один прожектер-неудачник, которых так много в этом городе.

— И тебе наплевать, с кем я должна трахаться?

— Да, мне наплевать. Даже если тебе придется влезать на крест и изнасиловать распятого Христа. Важно снять картину.

— Лично я эту картину больше не хочу, если нужно добиваться этого любой ценой, — сказала Джери-Ли тусклым голосом.

— Не верю. Если бы не хотела, ты бы не переехала сюда три года назад. Ты бы осталась там, на Восточном побережье, и написала бы еще одну книгу.

— Это мне и следовало бы сделать. Теперь я понимаю. Уверена.

— Еще не поздно. И самолеты все еще летают не только сюда, но и обратно.

Он увидел, как ее глаза наполнились слезами, но прежде чем он успел сказать хоть что-нибудь, она вскочила с кресла и вышла из кабинета. Он снял телефонную трубку и еще через несколько секунд уже говорил Тому Каслу:

— Я поговорил с ней, Том, — голос его был абсолютно доверительным. — Поверь мне, ты никак не сможешь заставить ее согласиться меньше, чем за сто тысяч. Я взялся обеспечить ей договор на семь с половиной процентов от сбора, но гонорар выбивать придется тебе. Сейчас она говорит, что сыта по горло нашим городом. Я сделал все, что мог, чтобы не дать ей заказать билет на первый улетающий на Восток самолет. Единственное, что она хочет сейчас делать, так это сесть и писать новый роман.

Джери-Ли вытащила салфетку из мешка на дверце машины, промокнула глаза и сказала Анджеле:

— Можем ехать домой.

Анджела молча тронула машину, и они выехали на дорогу, Джери-Ли закурила сигарету и выглянула в окно машины.

— Вот же дерьмо! — сказала она.

— Что-то не так?

— Я только что открыла в себе кое-что, и мне это не нравится, — сказала она. — Людей употребляет не только система, их употребляют также их собственные мечты.

— Я тебя не понимаю.

— Мы все проститутки, — сказала Джери-Ли. — Только платят нам в разной валюте. Вот увидишь, когда мы вернемся домой, старик уже будет названивать мне, чтобы сообщить, что он выторговал для меня с огромным трудом сто тысяч за картину. И я скажу ему — о'кей!

— Сто тысяч — куча денег.

— Речь не о деньгах. Речь о том, что в этих делах мой старик гений.

И он это знает. И использует. Он отлично знает, что я хочу снять эту картину, что я хочу этого больше всего на свете, может быть, даже больше, чем жить дальше. Я не смогла обмануть его ни на секунду.

— Не вижу ничего в этом плохого.

Джери-Ли неожиданно рассмеялась.

— Вот это и есть самое прекрасное в тебе. Ты — последняя невинность на нашей планете.

— У тебя был тяжелый день, — сказала рассудительно Анджела. — Давай курнем и прибалдеем, когда приедем домой.

Джери-Ли прижалась к Анджеле, чмокнула ее в щеку и сказала:

— Первая здравая мысль, которую я слышу за весь сегодняшний день!

ЭПИЛОГ

ГОРОД МИШУРЫ

На огромной сцене певец мужественно, из последних сил, допевал песню.

Столь же огромный, как и сцена, зрительный зал сдержанно гудел. Слушали и смотрели на певца только операторы телевидения, набившиеся в небольшое душное помещение с пультом управления и мониторами, расположенное на балконе, высоко над зрительным залом. Отсюда открывался вид на сцену и на зал, именно отсюда велись репортажи о выдающихся событиях в прямом эфире.

Впрочем, аппаратура позволяла делать одновременно и запись на пленку.

А сегодня было особенно крупное событие — ежегодное присуждение премий Академии Киноискусства Америки.

Певец, наконец, справился с песней. Раздались радостные аплодисменты.

Он элегантно поклонился публике, скрывая раздирающую его ярость под очаровательной улыбкой. Певец был убежден, что это чертов оркестр виноват во всем: испортил самые выигрышные места сделанной им собственноручно аранжировки и к тому же — неслыханное хамство! — несколько раз заглушал его пение.

В динамике над пультом управления прохрипел надтреснутый голос оператора телестудии:

— Идет пауза на две минуты. Мы даем рекламу и затем опять уходим из эфира.

Режиссер кивнул, будто там, на телестудии, его могли увидеть, и откинулся на спинку стула.

— Какая это была по счету песня? — спросил он.

— Вторая, — ответил кто-то из темноты и потом поправился, — нет, третья.

— Все равно дерьмо, а не песня, — заключил режиссер и посмотрел в сценарий. — Что у нас дальше?

— Номинация и награждение за лучший сценарий года, — ответили ему опять из темноты.

Он еще раз заглянул в сценарий и положил руки на пульт.

Реклама закончилась. Телестудия ушла из эфира. На пяти экранах, смонтированных в центре пульта, появились изображения пяти сценаристов, отобранных для окончательного выбора победителя. Четверо мужчин и одна женщина.

Режиссер поочередно давал в эфир их лица крупным планом.