В тайге стреляют - Юрий Шамшурин

Словно во сне до слуха Назарки доносились крики врагов, трескучие выстрелы, будто переполошенный сохатый напролом гнал по сухостойному чащобнику. Он с усилием поднял залепленное снегом лицо. Люн стрелял. Губы его перекосила странная улыбка.

— Уходи, Костя! — сипло произнес Назарка. — Может, успеешь...

— Молчи!

Белобандиты приближались. Среди лиственниц мелькали их пригнутые фигуры. Назарка ощупью отыскал свою винтовку, передернул затвор.

— Уходи! — повторил он.

— Патроны есть? — спросил Люн, не обращая внимания на слова Назарки. — Давай сюда!

И тут нестройную частоту выстрелов заглушил залп. Это показалось столь неожиданным, что Назарка испугался и до отказа вобрал голову в плечи. Костя истерически захохотал и выпрямился во весь рост.

— Наши!.. Назарка, наши! — заорал он так, что сорвал голос, и прыжками ринулся вперед, совсем позабыв, что винтовка не заряжена, а в подсумках ни одного патрона. — Ура-а-а! Взяли, мать вашу!..

Назарке все происходившее представлялось бредовым видением, и лес почему-то нет-нет да и переворачивался макушками книзу.

Белобандиты не выдержали внезапного удара красноармейцев и побежали. Вдоль дороги, похожие на трупы, валялись дохи и тулупы. Брошенный противником пулемет задрал свое тупое рыло к потускневшим звездам.

Назарку осторожно вывели на дорогу, наспех перевязали рану и уложили в сани на пружинистый ворох сена. Сверху завалили трофейными шубами.

— Ну спасибо вам, ребята! — с чувством произнес Фролов, обнимая Костю и Коломейцева. Назарку он чмокнул сухими губами в лоб.

— Чего с нами цацкаться! — застеснявшись, грубовато пробормотал Люн. — Назарку вот только...

Белобандиты добрались до места своего ночлега и засели в юрте. Вокруг одинокого жилья раскинулся просторный алас, заставленный редкими стогами сена. Ровной, нетронутой белизной выделялось озеро с желтоватой щетинкой камыша на дальнем конце. Подступы к юрте простреливались из окон и наспех прорубленных бойниц. На завалины в несколько рядов, вкривь и вкось, были уложены балбахи.

Ясно, белобандиты не намерены были здесь долго задерживаться и не предполагали, что их в этой юрте обложит красноармейский отряд.

Укрываясь за высокими травянистыми кочками, бойцы кольцом охватили юрту. Фролов ползком пробрался к амбару, сложил ладони рупором и закричал:

— Сдавайтесь!.. От имени эрсэфэсээр гарантируем сохранить вам жизнь!.. Сдавайте оружие!

В ответ последовал залп.

— По-доброму не желаете! — зло крикнул командир. — Выкурим, как ос! Не выйдете — в дыму задохнетесь, живьем сгорите!

Он отполз к опушке, собрал вокруг себя несколько бойцов. Помолчал, что-то обдумывая.

— Задерживаться здесь нам проку нет. Еще распутица захватит... Так. Выдвинуть пулеметы к амбару. — Фролов долго, изучающе разглядывал строение. — Ларкин! Вот тебе фляжка со спиртом. Спички есть?.. Подбирайся к двери. Мы прикроем тебя всеми огневыми средствами. Носа не высунут. Понятно?

Ларкин с деловитым видом сунул в карман фляжку, потряс над ухом коробком — много ли спичек, и подмигнул товарищам:

— Для внутреннего употребления малость приберегу. Не все же выливать.

До амбара добрались благополучно. Осажденные молчали. Красноармейцы установили свои испытанные Шоша и «максим», настороженно притихли. Ларкин скинул полушубок, посуровел лицом.

— Еще раз предлагаю прекратить бесполезное сопротивление и сложить оружие! — прокричал командир и снял папаху, чтобы лучше слышать.

Ответа не последовало.

— Бей по бойницам! Дверь держать под прицелом! — приказал Фролов и махнул Ларкину.

Тот подобрался, напрягся. Как только над аласом заполоскалась пулеметная дрожь, Ларкин крупными скачками припустил к юрте. Оттуда посыпались пули, взбивая вокруг смельчака снежные фонтанчики. Будто споткнувшись за невидимое препятствие, Ларкин распластался на земле и, не мешкая, пополз дальше, неуклюже приподнимая зад и переваливая его с боку на бок. Пулеметы работали безостановочно. С наклонных стен юрты, сбитая пулями, осыпалась глина, смешанная с навозом.

Вот Ларкин достиг навеса, приподнял голову, осмотрелся. Помедлив, вскочил, пригнулся и приник телом к балбахам, сложенным на завалинке. Красноармейцы перевели дыхание.

И тут из трубы выставилась палка с белым полотнищем, испятнанным сажей. Слабый ветер лениво колыхнул простыню.

— Стоп! — крикнул Фролов.

И сразу навалилась такая тишина, что зазвенело в ушах. Ларкин недоуменно обернулся к своим: почему прекратили огонь? Ему посигналили, дескать, все в порядке.

Дверь распахнулась. Порог перешагнул человек, вскинул руки и застыл, видимо ожидая дальнейших распоряжений. За ним появился второй беляк, третий. Тесное чрево юрты извергало из себя новых и новых безоружных людей. Красноармейцы с винтовками наизготовку медленно приближались к сдавшимся.

Ларкин сразу сообразил, в чем дело, и, пользуясь тем, что на него не обращали внимания, порядком отхлебнул из фляжки и закусил снежком. Попутно одолжил посудину Коломейцеву.

— Стройся, голопузые вояки! — весело гаркнул Ларкин. — Слушай мою команду!.. Становись!

Пленные послушно начали ровнять строй.

— Полно тебе! — сказал Ларкину Фролов и отнял у того ополовиненную фляжку.

Месяц рождения жеребят принес потепление. Солнце все выше взбиралось по небосклону и ослепительно сияло, будто с лихвой отдавало земле все, чего та была лишена в декабрьскую и январскую стужу. В его полуденных лучах каждая снежинка сверкала и блестела, словно тоже превратилась в крохотное солнце.

Тени под деревьями были, как мазки сажи, плотные, резко очерченные. Бойцы жмурились от обилия света, жаловались на боль в глазах.

Костя Люн завел русскую песню. Голос у него был приятный, и красноармейцы дружно подхватили припев. Протяжная, с грустинкой, мелодия будоражила окрестную тайгу, и лошади без понуканья прибавили рыси.

Неожиданно от пленных взметнулся высокий, звенящий от натуги тенор:

Спускается солнце за степи,Вдали золотится ковыль...

— А ну молчать! — угрожающе привстал Ларкин.

— Пускай их, — остановил его Фролов. — Песня, она сердце умиротворяет.

Эх, братцы, чего приуныли?Забудем лихую беду.Уж, видно, такая невзгодаНаписана нам на роду...

Тоскливо, с надрывом, со слезой тянули пленные. Красноармейцы притихли, невольно сочувствуя чужому горю, побежденным врагам.