Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— А мы разве на сегодня договаривались? — спросил Пашка с той беззаботностью, какую придает человеку утренняя толика алкоголя.

— На сегодня.

— Слушай, совсем забыл! Вчера новый томограф обмывали. Ну, я и остался тут. Жене позвонил и остался. Женька у меня в этом смысле редкая баба! Молодая, а все понимает! У других чуть что: «Срочно домой! А то сейчас приеду и всех разгоню!» Верка моя так всегда и делала! А Женька — нет: спи, милый, — где лег.

— Правда? — удивился Кокотов, подумав, что жена, разрешающая мужу все, как правило, позволяет себе еще больше.

— Правда! А почему? Потому что самые жуткие увечья выпивший человек получает по пути домой. Женька у меня травматолог. Она знает! Ты не падал? Сознание не терял?

— Не-ет!

— И не падай! Но если что — сразу к ней: утром, ночью, в метель. Спасет! Может, по чуть-чуть? — предложил Пашка.

— Нет, мне еще сегодня…

— Правильно! Мне тоже еще сегодня. Но ты, Андрюха, все равно молодец, что зашел! Главное не опоздать. Ада Марковна вот опоздала. Слу-ушай, а давай мы тебя на новом томографе прокрутим! Всё про себя узнаешь!

— Всё? — ужаснулся писатель. — А можно только про нос?

— Про нос? Можно. Ну и что у тебя с носом?

— Я же тебе говорил… по телефону.

— Да? Слушай, забыл…

— Понимаешь, вот нашли в носу какое-то новообразование, — по возможности беззаботно доложил Кокотов.

— Кто нашел?

— Врач.

— Какой врач?

— Из поликлиники…

— Из какой еще поликлиники?

— Из районной, — смущаясь своей заурядности, сообщил автор «Кентавра желаний».

— Из районной? У вас вроде своя была, писательская, возле «Аэропорта»? Мой однокурсник там работал, жаловался: «Тебе хорошо — тебе коньяк несут, а мне дурацкие книжки с автографами тащат. Не знаю, куда эту хрень девать!»

— Отобрали поликлинику, — вздохнул Андрей Львович.

— Кто?

— Какие-то жулики.

— Вот времена! Ну пойдем, жертва бесплатной медицины!

— Куда?

— К специалисту.

Ведя друга на второй этаж, Оклякшин по дороге расспрашивал, не слишком ли напился на вечере встреч, не нарушал ли в беспамятстве общественный порядок, и вспоминал, как проснулся рано утром на диванчике в трактирной подсобке, куда его уложили отдохнуть. Еще он искренне восхищался бодрой живучестью Анания Моисеевича.

— Когда стали выпускать, он ведь в Израиль уехал с детьми и внуками, а потом вернулся! Один. И знаешь почему?

— Не-ет…

— Скучно, говорит, нет там масштаба! Вот ведь поколение! Железное! Нет, не железное. Титановое! А женился недавно, знаешь на ком? Держись за стену! На своей ученице. Пенсионерке. Она его, оказывается, со школы любила и ждала, пока овдовеет. У самой трое внуков. Подожди здесь! — приказал Пашка и зашел в кабинет, возле которого собралось довольно много пациентов.

К двери была прикреплена золотая табличка:

ЗАВЕДУЮЩИЙ ОТДЕЛЕНИЕМ доктор медицинских наук, профессор М. М. ШЕПТАЛЬ

Писатель опустился на свободный стул, незаметно оглядел сидевших рядом людей и подумал, что все они, независимо от диагноза — кто раньше, кто позже, — разлягутся по столичным и подмосковным кладбищам. Этот неизбежный финал, общий для всех, роднит и вон того цветущего мужика, раздраженно посматривающего на дорогие часы, и эту блеклую, высохшую женщину, которая никуда уже не торопится. В кокотовском мозгу мелькнула странная мысль: а если предположить, будто сидят они здесь в очереди не за лечением, а за бессмертием! Да-да, за бессмертием! Допустим, нашли вдруг такое волшебное лекарство, панацею, только не каждому она по карману. О, что тут начнется! Конечно, смерть — сама по себе жуткая несправедливость, но пока она неизбежна для всех, это уравнивает, утешает — и можно смириться. Все там будем! А если не все? Мир разделится на две касты: бедные останутся смертными, а богатые купят себе вечность. У Абрамовича будут не только яхты и «Челси», он к тому же еще никогда не умрет! Ну уж нет! Начнется даже не классовая, а межвидовая схватка за право на бессмертие, которого, как обычно, на всех не хватит. И тогда неудачники объявят войну вечности, потребуют отмены бессмертия — ради справедливости и тленного равенства. И, конечно, победят…

Из кабинета вышел высокий желтый дед.

— Ну, что сказали? — встала ему навстречу бабулька, судя по неуловимым приметам, не жена, а рано увядшая дочь.

— Доктор говорит: очень хорошие анализы! — клокоча мокротой, ответил ветхий счастливец. — Таких хороших еще не было!

Следом за стариком выглянула медсестра в туго перетянутом белом халатике, та самая, что нетерпеливо стучала в дверь Пашкиного кабинета.

— Кокотов! — позвала она.

— Я! — удивленно откликнулся писатель, непривычный к тому, чтобы в его фамилии правильно ставили ударение.

— Зайдите! — пригласила девушка, глядя на него с особенным интересом.

Андрей Львович боязливо покосился на очередь, ожидая протестов, однако неудовольствие, и то неочевидное, выразил лишь пациент с дорогими часами. Остальные, казалось, наоборот, испытали чувство облегчения оттого, что переступят порог неизвестности чуть позже.

Шепталь был высок, лыс, подтянут, весел и смотрел на вошедшего с тем насмешливо-ободряющим выражением, какое, наверное, врачам выдают вместе с дипломом по окончании мединститута.

— Мой одноклассник! — чересчур радостно отрекомендовал Пашка.

— Не может быть! — воскликнул профессор и переглянулся с медсестрой, явно обращая ее внимание на утреннюю несвежесть заместителя главного врача по хозяйственной части.

Девушка в ответ закатила глаза, давая понять, что обнаружила факт нетрезвости еще раньше. Дернув плечиком, она уселась за стол и разложила перед собой бланки.

— Писатель! — гордо добавил Оклякшин.

— Неужели? И что же вы пишете?

— Прозу, — нехотя сообщил Андрей Львович.

— Это хорошо. А стихи еще кто-нибудь сочиняет?

— Сочиняет… — неуверенно ответил Андрей Львович.

— Ну, вы меня успокоили! Присаживайтесь! — Шепталь показал на смотровое кресло, напоминавшее зубоврачебное.

Он надел себе на голову обруч с прикрепленным к нему зеркальным диском и включил лампу. — И где же у нас выросла бяка?

— В носу. Слева…

— Не волнуйтесь — найдем! — доктор расширил ноздрю с помощью инструмента, похожего на никелированные щипчики.

Лицо его сосредоточилось, и он стал похож на мастера, исследующего сломанную стиральную машину.

— Не бойтесь!

— Я не боюсь…

— Ну и правильно! Тэк-с, тэк-с… Ага, вот она. По-ня-атно! — Шепталь скосил глаза на Оклякшина и чуть отстранился, давая и ему возможность заглянуть в проблемное отверстие.

Пашка наклонился, нахмурился и тоже стал похож на специалиста по ремонту бытовой техники.

— Вижу-вижу… — обрадовался он.

— Любочка, а дайте-ка мне дермоскоп! — попросил профессор.

Медсестра подала ему маленький пластмассовый прибор, меньше дистанционного пульта, тоже оснащенный на конце крошечной лампочкой. Шепталь привычно поднес дермоскоп к кокотовскому носу и пощелкал кнопкой: вспыхнул красный свет. Доктора озабоченно переглянулись, затем безмятежно заулыбались, а Оклякшин даже коротко хохотнул:

— Я-то уж думал…

— А что там? — подозрительно спросил Кокотов.

— Пока ничего серьезного… — ответил Шепталь, быстро осмотрел правую ноздрю, уши, заодно пощупал пациенту шею — у ключиц и под челюстью. — Но для спокойствия сделаем соскобчик и отправим в лабораторию. Любочка, дайте кюретку!

Медсестра подала ему блестящую стальную закорючку — и Кокотов вскрикнул от боли.

— Потерпите! Всё, всё! Вот ватка! Прижмите! Любочка, записывайте: первичный осмотр, консультация, анализ на гистологию. А что, Евтушенко теперь в самом деле в Америке живет?

— Да.

— Странно для русского поэта…

— Он вообще странный, — подхватила медсестра, внимательно глядя на писателя. — Его тут по телевизору показывали. Красный пиджак в синих розах и кепка с помпоном! Андрей Львович, сколько вам полных лет?

— Сорок шесть…

— Надо же!

— А что?

— Хорошо выглядите. Адрес? Телефон?

— Домашний?

— И домашний, и мобильный.

Диктуя, Кокотов с тревогой заметил, что врачи отошли к окну и тихо что-то обсуждают.

— Андрей Львович, сейчас с этими бумагами пойдете в кассу…

— Люб, не надо, дай сюда! — вмешался Пашка.

— Да-а? — девушка вопросительно поглядела на профессора и, только дождавшись его кивка, протянула заполненные бланки Оклякшину.

Когда одноклассники уходили, Шепталь крикнул вдогонку:

— Пал Григорич, ты когда мне кушетку заменишь?

— А что случилось?

— Расшаталась!