Гипсовый трубач - Юрий Поляков

И это спящее красивое лицо с удлиненными глазами он помнил до сих пор. А еще помнил, кто где в классе сидел. Хабидуллина с Коротковой — за второй партой в среднем ряду. Оклякшин с Понявиным — за четвертой в третьем ряду, у окна. Сам Кокотов с Валюшкиной — за третьей партой в первом ряду, под портретом Горького. Главная красавица класса Истобникова, после того как уехал с родителями в Омск Быковский, до окончания школы обитала одна — за пятой партой в третьем ряду. Девчонки сидеть с ней наотрез отказывались, понимая, что сравнение будет не в их пользу. Мальчики, наоборот, рвались, но классная руководительница Ада Марковна не пускала, чтобы просыпающаяся подростковая чувственность не мешала ученью.

Но процесс, как говорится, пошел… Тот «Плейбой» купленный у Рашмаджанова, Оклякшин сдуру забыл в парте. Дежурные, убирая класс после занятий, нашли, стали с интересом разглядывать, хихикать — за этим занятием их и застукали. Был жуткий скандал, педагогическое расследование, Ада Марковна строго допрашивала всех и каждого. Думали, расколется Хабидуллина, страшно боявшаяся родителей, но никто никого не выдал.

Кстати, и теперь, по прошествии стольких лет, Кокотов не мог забыть ошеломляющее впечатление, какое произвели на него журнальные дивы. Это были какие-то сверхтела, эйдосы женской наготы, никогда потом не встречавшиеся ему во взрослой постельной жизни. И юное тело Елены, и сверхъягодицы Лорины, и точеная фигурка Вероники, чем-то похожей на одну из плейбоечек, сидевшую голышом на «Харлее», — потом, при усталом знакомстве огорчали множеством недостатков, мелких, милых, волнующих, но невозможных, недопустимых в отретушированном мире возбуждающих форм…

С Оклякшиным в предпоследний раз Кокотов общался на выпускном. Павлик пижонил в сером переливающемся костюме (почти таком же, как на Андрее Миронове в «Бриллиантовой руке»), явно привезенном отцом из-за границы. Между танцами пошли перекурить, говорили о том, кто куда собирается поступать и сколько у кого было женщин. Оклякшин объявил, что подает в медицинский, и наврал, что переспал уже с восемью, причем две из них оказались девушками…

— Остальные — бабушками… — поддел будущий писатель.

Пашка, смеясь, больно ткнул его пальцами в живот, и с тех пор они не виделись до недавней гулянки в ресторане «На дне». Класс оказался какой-то недружный, и вечеров встреч никто не организовывал. Но весной вдруг позвонила Валюшкина, «однопартница» Кокотова.

— Узнал? — спросила она голосом, совершенно не изменившимся за прошедшие годы.

И говорила одноклассница теми же короткими, отрывистыми фразами, словно в ее внутренней пунктуации вообще не было запятых, а только точки.

— Нинка? — изумился Андрей Львович.

— Узнал. Еле нашла. Через Союз. Писателей.

— А что случилось?

— Случилось. В прошлом году. Ада Марковна. Умерла.

— Отчего?

— Онкология.

— А-а-а, — протянул Кокотов, для которого это слово еще неделю назад не значило ничего: онкология, экология, уфология… — Сколько ей было?

— Шестьдесят. Исполнилось.

— Совсем еще молодая женщина! Наши-то на похоронах были?

— Были. Я и Оклякшин. Она у него. Наблюдалась. В клинике.

— Хорошо, что ты позвонила. Надо бы встретиться…

— Необходимо.

— Почему — необходимо?

— Тридцать. Лет. Окончания. Школы.

— Тридцать?! — оторопел Кокотов. — Да, действительно — тридцать…

— Собираемся двадцатого. Июня.

— А почему двадцатого?

— Выпускной. У нас. Когда. Был?

— Не помню…

— Ничего-то вы, гады, не помните! А ты тогда вообще с мальчишками напился и ко мне приставал… — мужская забывчивость и давнее кокотовское кобелианство, видимо, так ее задевали, что она вдруг заговорила нормальным языком. — До сих пор никак не пойму! Нравилась тебе Истобникова, а целоваться ко мне полез!

— Я?!

— Ну не я же. Почему?

— А где мы встречаемся? — смущенно спросил Андрей Львович, уходя от ответа.

— В пельменной. В подвале. Помнишь? Как от метро. Идти. К школе… — снова зателеграфировала Валюшкина.

— Помню, конечно. А почему в пельменной?

— Там. Теперь. Ресторан. «На дне». Кто хозяин. Знаешь?

— Кто?

— Лешка. Понявин.

— Кто-о-о?

Лешка был самым низкорослым в классе, и когда в начале урока физкультуры все строились в шеренгу по росту, оказывался последним, даже стоявший перед ним Витька Быковский был на голову выше. У доски Понявин всегда молчал — долго, мучительно, непоколебимо, по меткому замечанию математика Анания Моисеевича, как подпольщик на допросе в гестапо. А если и открывал рот, то для того, чтобы назвать, например, Репетилова «Рептиловым», нигилиста Базарова — «наглистым Бузаровым», а деда Щукаря — «дедом Штукарем». Но учителя вместо двоек ставили ему тройки, наверное потому, что маленьких обижать у нас не принято. Лишь с годами Кокотов понял, что во всех этих дурацких оговорках Понявина была какая-то своя и не такая уж глупая, даже лукавая логика. А еще Лешка обладал особенным даром выгодно меняться. «Бум меняться? — Бум, бум, бум!» Магнетическим даром!

В школе, кстати, все менялись как ненормальные. Называлось это — «махнуться». Возможно, так вырывалась наружу забитая и загнанная социализмом вовнутрь рыночная природа человека. Ведь не случайно, как только забрезжил капитализм, сразу же меняться бросились миллионы взрослых, серьезных людей. Вагон газетной бумаги меняли на партию холодильников, а контейнер колготок на алюминиевые оковалки. Называлось это бартером. Стоило принести в школу из дому оловянных солдатиков, подаренных ко дню рождения, как тебе начинали за них предлагать самые удивительные вещи: например, набор фантиков от редкостных конфет из новогоднего кремлевского подарка или подлинный винтовочный патрон. Его нужно было бросить в костер и тут же лечь на землю, так как одного замешкавшегося мальчика из соседней школы шальная пуля убила наповал. Менялись все — иногда выгодно, иногда нет. При этом существовало негласное правило: если кто-то из «махнувшихся» наутро раскаивался в содеянном, сразу производился «обратный обмен». Понявин же никогда не возвращал полученного, отвечая: «Рыбка плывет — назад не отдает!»

Однажды будущий писатель, баловавшийся в детстве филателией, попав под магнетическое обаяние Лешки, сдуру отдал ему за серию «треуголок» «Фауна Бурунди» свою самую ценную марку — с профилем Муссолини. Поначалу он даже не помышлял об обмене, но Понявин пел, что Бурунди — далекая страна, куда белых людей вообще не пускают, и эта треугольная серия попала в СССР таинственным путем, через третьи страны. На «третьих странах» Андрей сломался. Через неделю он забрел в филателистический отдел магазина «Книжный мир» на улице Кирова и с изумлением обнаружил, что «Фауну Бурунди» можно спокойно, минуя третьи страны, купить за 2 рубля 54 копейки.

Обман был настолько чудовищный, что Кокотов даже не решился требовать «обратного обмена», а только тихо плакал. Светлана Егоровна с большим трудом выведала у рыдающего Андрюши, в чем дело, узнала телефон Понявиных, позвонила и потребовала к трубке отца, служившего, кажется, кладовщиком на хладокомбинате. Слушая, как мать строгим голосом излагает родителю суть жульнической махинации, учиненной его сыном, незадачливый меняльщик затеплился надеждой на возвращение Муссолини. Но вдруг, в самом расцвете обличительного монолога, мать запнулась, на лице ее возникло выражение обидчивого недоумения, и она повесила трубку.

— Что он сказал? — спросил Кокотов, холодея.

— «Рыбка плывет — назад не отдает!» — ответила мать с тихим ужасом. — Преступная семья!

Еще у Лешки была странная манера ходить: он двигался так, словно имел могучее, рослое, крупногабаритное тело, едва вмещающееся в предлагаемое жизненное пространство. Вкупе с его щуплой низкорослостью выглядело это уморительно. Остроумный математик Ананий Моисеевич, сверяя по журналу присутствующих, иной раз вопрошал: «Ну, и где же Алеша Понявин, богатырь наш святорусский?»

— Чего затих? — поинтересовалась Валюшкина.

— Перевариваю информацию.

— Переварил?

— Переварил.

— Тогда вот. Тебе. Еще. У него сеть. Ресторанов. «Евгений Онегин». «Тамань». «Кому на Руси жить хорошо?», «Пиковая дама»… Есть еще. Забыла… — сообщила Нинка отрывисто, как робот из приснопамятной радиопередачи «Пионерская зорька».

(Каждый день он, точнее какой-то актер, металлическим голосом докладывал юным радиослушателям, где и сколько металлолома собрали школьники Страны Советов).

— Смотри-ка… По литературе-то у него тройка была! — изумился писатель. — А дорогие рестораны?

— Средние. Сбрасываемся. По сто. Долларов. Остальное — он. Потянешь?

— Потяну, — сказал автор дилогии, вспомнив почему-то треугольную серию «Фауна Бурунди». — А сколько народу будет?