Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

― Да, ― сказал Байрон, ― принятые мною меры предосторожности, кажется, не годятся в качестве постоянного решения. Дьявол, я словно алкаш, который продолжает твердить себе, что можно каким-то образом оставаться в этой алкогольной западне и тем не менее вести нормальную жизнь. Я думал, что смогу удерживать ее ― называй ее, как хочешь, Лорд Грэй де Рутин[376], Маргарита Когни ― Это ― припёртой к стене; так, чтобы я мог по прежнему писать, но в тоже время был свободен выходить на солнце, и что Тереза и оставшиеся у меня дети будут при этом в безопасности. Но в последнее время днем я начал становиться слабее, и все меньше способен сосредоточиться. К тому же в последние месяцы у меня жар, который совсем не проходит. Так что я хочу сделать это, провести этот экзорцизм[377], пока у меня все еще достает сил ― душевных и физических.

Кроуфорд подумал о собственных физических и душевных силах. А Тито отправится с нами, или может быть Трелони?

― Нет. Байрон закинул на планшир вторую руку и тяжело втащил себя в лодку. Его плечи были теперь еще более красными, чем когда Кроуфорд впервые обратил на это внимание, и начали покрываться волдырями. ― Нет, Тито не притронется к работе подобного рода после той ночи в Венеции, когда колонна Грайи поднялась из воды, а Трелони, Трелони не поверит нам, если мы расскажем ему, кем на самом деле был его обожаемый Шелли.

Байрон взялся за весла и устало подогнал лодку к веревочной лестнице, чтобы Тито мог спуститься вниз и доставить их на берег. ― Только мы с тобой ― и Джозефина.

― Да поможет нам бог, ― тихо сказал Кроуфорд.

― Если он есть, ― усмехнулся Байрон. Не забывай о неисчислимом множестве ужасных вещей, которые уже случились.

* * *

К четырем часам огонь улегся достаточно, чтобы они могли приблизиться к печи не боясь обгореть. Грудная клетка и тазовые кости остались лежать неровными углями, но сердце, хотя и почерневшее, было все еще целым. Лишь бегло брошенный на него взгляд заставил Кроуфорда опять почувствовать головокружение, и он сел прямо на горячий песок.

Байрон глубоко вдохнул. ― Тре, ― сказал он, ― ты не мог бы достать для меня сердце?

Трелони решительно покачал головой. ― Я уже пытался достать тебе череп. А сердце просил Хант.

Байрон озабочено посмотрел на сидящего внизу Кроуфорда. ― Это нелепо, ― сказал он Трелони. ― Я знал Шелли дольше, чем любой из вас! Вы оба гости в моем доме! Я требую чтобы…

Он остановился и посмотрел на Ханта и Трелони. Кроуфорд мог догадаться, о чем думал Лорд: Трелони не сдвинется с места, а Хант может еще чего доброго из уязвленной гордости покинуть Каза Ланфранки и забрать сердце с собой; и если Байрон устроит сцену по поводу того, что хочет это сердце, Хант может запросто при первой же возможности вернуться на корабле в Лондон.

― Простите, ― сказал Байрон. ― Тяжелый просто выдался день. Конечно же, вы можете взять его, Ли ― а я удовольствуюсь кусочком кости.

Хант принес маленький ящичек, чтобы унести в нем мощи, и теперь открыл его и держал, пока Трелони склонился над мрачным изобилием печи и выхватил сердце. Он зашипел от боли, но перебросил его Ханту, который ухитрился поймать его в свою шкатулку и захлопнул крышку, будто сердце могло попытаться выпрыгнуть обратно.

Хант нервно взглянул на Байрона, но лорд по-прежнему улыбался ― хотя Кроуфорд заметил, как натянулась кожа на его скулах. Байрон вынул носовой платок и с его помощью поднял кусок ребра. ― А мне достанет и этого, ― равнодушно заметил он.

Прах и оставшиеся обломки костей были собраны в маленький, выполненный из свинца и дуба гроб, привезенный Байроном, а затем санитарные служащие помогли Трелони просунуть под печь шесты и унести ее вниз к линии прибоя. Когда они окунули ее в воду, в воздух взвилось облако пара, и Кроуфорд подумал, что раздавшееся шипение прозвучало так, будто само море зашипело от боли.

Час спустя Трелони, Байрон, Хант и Кроуфорд обедали в Виареджо. Байрон привел Ханта в недоумение, поинтересовавшись у хозяина гостиницы, не могли бы им подать вино в аметистовых чашах ― понятно, что все, что нашлось у хозяина это стеклянные фужеры, это, однако же, не помешало им набраться терпкого домашнего вина, так что когда наполеоновская карета Байрона покатилась обратно на юг в Пизу, они распевали песни и истерически хохотали.

Кроуфорд отдавал себе отчет, что их веселье было ответной реакцией на все происшедшее в этот день; но в собственном смехе и смехе Байрона ему чудились так же нотки страха. И пока тени придорожных деревьев все больше вытягивались поперек их пути, он, против своей воли, то и дело бросал взгляд на заключающую мощи шкатулку Ханта, лежащую на сиденье возле Трелони.

 

ГЛАВА 21

И летучие мыши с младенцев чертами ей вторили свистом

И взбивали крылами фиолетовый сумрак вокруг,

И кишели вниз головой на почерневшей стене,

И с небес до земли вырастали башни,

Что несли поминальный звон, эти дни охранявший,

И взывали водоемов и колодцев пустых голоса.

— Т. С. Элиот, Бесплодная земля

На следующий день наступила суббота, и Кроуфорд мало что делал, кроме как ел и спал.

В воскресенье рано утром его разбудило щебетанье и порхание птиц в ветвях раскинувшегося за окном дерева, и по меньшей мере целый час он просто лежал в кровати, наслаждаясь мягкостью матраса и теплой тяжестью одеял.

В конце концов, дверь бесшумно качнулась внутрь, и на него глянул слуга Байрона Джузеппе; видя, что Кроуфорд уже проснулся, мужчина ретировался и вернулся с тарелкой фасолевого супа. Кроуфорд с удовольствием съел его и откинулся в кровати, смутно сожалея, что не попросил слугу принести ему каких-нибудь книг… когда ему пришло на ум, что Джозефина должно быть лишь недавно отправилась спать. Он надеялся, что она все еще остается в Каза Магни, а не ночует где-нибудь на улице среди деревьев.

Он посмотрел на стоящую на прикроватной тумбочке выскобленную до дна чашку супа, спрашивая себя, что же в эти дни ела она. Ей нужно есть печенку и изюм, подумал он, чтобы восстановить кровь, которую она, безусловно, теряет каждую ночь; к тому же ей теперь приходится есть за двоих. Интересно, она хотя бы знает, что, по всей видимости, беременна.

― Проклятье, ― устало прошептал он и выпростал свои исхудавшие ноги из-под одеял. Он был одет в длинную ночную рубашку, и сейчас оправил ее, прикрывая свои приводящее в уныние белые костлявые колени. Миг спустя он набрал в легкие воздуха и поднялся, покачиваясь и чувствуя головокружение от этой внезапной высоты, а затем, волоча ноги, направился к двери.

Джузеппе вошел как раз в тот момент, когда он потянулся к ручке, и внезапно открывшаяся дверь ударила Кроуфорда в плечо; он потерял равновесие и со всего размаху сел на ковер.

Слуга раздраженно тряхнул головой, наклонился и с унизительной легкостью обхватил Кроуфорда за плечи и поставил его обратно на ноги.

Мужчина указал на видневшуюся за спиной Кроуфорда кровать.

Усилием воли Кроуфорд сдержал порыв потереть помятые руки. ― Хорошо, ― сказал он, ― но передайте Байрону, когда он проснется, что мне нужно с ним поговорить.

― Он уже поднялся, ― сказал Джузеппе, ― но ему слишком нездоровится, чтобы с кем-нибудь говорить.

Кроуфорд задавался вопросом, почему этот человек, казалось, испытывал к нему неприязнь. Может, он слышал, как Кроуфорд провел свой последний месяц, и осуждает нефандос; или, может, просто потому, что дети Ханта вгоняют всех слуг в дурное расположение духа.

Кроуфорд покорно вернулся обратно и сел на постель, но когда слуга вышел, он снова с трудом поднялся на ноги.

В коридоре никого не было, и он, ковыляя по холодному каменному полу, добрался до комнаты Байрона и постучал в массивную дверь.

― Входи, Зеппи, ― откликнулся Байрон, и Кроуфорд отворил дверь.

Как и большинство внутренних комнат итальянских домов, в которых Кроуфорду довелось побывать, спальня Байрона была темной и безрадостной. Кровать, на которой лежал лорд, выделялась в полумраке черной укрытой пологом необъятной конструкцией, на спинке которой, заметил Кроуфорд, был изображен герб Байрона.

― Какого черта ты здесь делаешь? ― сердито спросил Байрон, садясь на постели.

― Я слышал, ты болен.

― Что-то я сомневаюсь, что ты пришел справиться о моем здоровье. Он откинулся обратно на украшенные кисточками подушки. ― Да, я болен. Думаю, он негодует, что я пробыл так долго в море. Она ревнует по поводу времени проведенного вне ее власти, так что теперь, в наказание, терзает меня лихорадкой с удвоенной силой.

Кроуфорд знал, что оба местоимения адресовались одному и тому же существу. ― Пора начинать, ― сказал он, без приглашения садясь в богато украшенное кресло, стоящее возле кровати. ― В любой день Хант может уплыть с этим чертовым сердцем в Англию, да и ты, судя по всему, не становишься сильнее.